— А кому охота гореть ни за что ни про что?
— Ничего, — ухмыльнулся кормщик. — Нас не сожгут.
— Это почему?
— Будто не знаешь, кто тут нынче царь.
— Ну, знаю.
— Он ведь дружок твой! — Кормщик засмеялся. — Не станет же он тебя жечь.
На берегу появилась человеческая фигура — светло-серое пятно на темно-сером фоне. Человек, стараясь ступать осторожно, подошел к сходням.
— Хозяин! — крикнул он.
— Мы ждем тебя, почтенный Диофант! — откликнулся кормщик. — Ветер крепчает, пора отплывать.
Диофант, поднявшись по сходням, молча прошел на нос и скрылся под навесом. Архилох с презрительной гримасой следил за ним.
— Вот и дождались, — сказал кормщик, подходя к нему.
— Перышки-то ему подмочили, — злорадно улыбнулся Архилох.
— Не любишь его? — усмехнулся кормщик.
— А чего мне его любить? Что он мне, жена что ли? Понтийцы проклятые, всех задавили. Хозяева! Здесь-то Савмак дал им коленкой под зад. А у нас… — он спохватился, искоса глянул на кормщика.
— Да ты не бойся! — тот похлопал его по плечу. — Верно говоришь. У нас тоже не мешало бы порядок навести. Да ведь некому!
— Найдутся, — буркнул Архилох, отворачиваясь.
— Тоже верно, — улыбнулся кормщик. — Найдутся, — он неслышно вытащил из-за пояса нож, всадил его моряку в спину. Архилох, не вскрикнув, упал на грязные доски. Кормщик быстро нагнулся, вытер нож о его плащ, потом покрепче ухватился, подтащил убитого к борту, перебросил.
— Вот так… — пробормотал он, отдышавшись. — Вот так.
Его взгляд упал на кувшин Архилоха. Кормщик поднял кувшин, допил вино, швырнул кувшин за борт.
— Поднять парус.
По палубе забегали матросы. Парус захлопал по ветру, потом натянулся, туго выгнулся. Весла разом ударили по темным волнам.
Архилох лежал на отмели. Набежавшая волна перевернула его лицом вверх. Рыжие волосы слегка шевелились. Глаза, когда-то синие, были теперь свинцово-серыми, и в них отражалось свинцово-серое небо. На землистом лице застыла то ли улыбка, то ли гримаса боли.
У горизонта небо светлело, и оттуда начинался новый день.
Влага была голубой, податливой и мягкой. Она плавно набегала медленными волнами, постепенно разрасталась, заполняла собой пространство. Под первым ее слоем угадывались темно-синие и темно-зеленые прожилки, неуловимо менявшие очертания. Зыбкие, подрагивающие блики, то сбегаясь, то разбегаясь, исчезали и вновь появлялись, и снова тонули в глубине. Эти блики-искры рождены были самой влагой, ее таинственными глубинами, которые пульсировали и бились, с каждым биением расталкивая, растягивая упругую оболочку. Оболочка росла — вверх, вниз, в стороны, — и биение усиливалось, становилось все более ощутимым.
Савмак оттолкнулся разбитыми больными ногами, широко взмахнул саднящими после цепей руками. Острая боль вонзилась в него — словно два вращающихся веретена — и погасла. И он поплыл — в многоцветной студенистой массе.
Его мягко несло к черноте — острову посреди скользкого упругого моря.
И тогда он увидел, что это не остров, а частица Тьмы, жадно раскрытый рот, готовый вот-вот поглотить его, — вокруг завивались застывшим беззвучным водоворотом липкие волны. Его руки словно склеились, не желая слушаться, не желая двигаться так, как нужно было, он ощутил на них новые цепи. Он рванулся, он попытался вырваться, напрягая мускулы. Он задыхался в тяжелых волнах, и его несло во Тьму.
Он напрягся, сжался в комок, резко выпрямился, он бился как рыба, попавшая в сеть, — и странное дело! — он чувствовал, как тело постепенно становилось послушным.
И влага дрогнула. Она отпустила его. Она отступила, сжалась, уменьшилась и вернула то, что поглотила, — его, стены, потолок, пол.
И наконец она уменьшилась настолько, что вернулась туда, где была с самого начала, — на бледное лицо Митридата, царя понтийского, под черные прямые брови. И лишь зрачки — эти островки тьмы посреди круглых озер — по-прежнему остались отверстиями, за которыми пряталось Ничто.
Савмак глубоко вдохнул воздух, пропитанный приторным ароматом душистого масла. Его тело, покрытое липким потом, вздрагивало каждой частичкой — но не от страха. Он медленно вытер покрытые испариной руки о лохмотья и встал посвободнее. Посмотрел в лицо Митридату.
Красные, чересчур красные губы. Они разжались. Глуховатый голос произнес:
— Ты можешь сесть.
Что-то подобное эху отозвалось в мозгу Савмака. Он почувствовал, что ему вновь трудно двигаться. Он перевел взгляд на руки — с них только что сняли цепи, и запястья, словно черно-красными змеями, были схвачены кровоподтеками.