Только что они щелкали сандалиями по камешкам, глядя себе под ноги, старательно обходили кучи мусора, то и дело попадавшиеся на дороге. Узник — что ж, узник был чем-то неодушевленным, не животным даже, а так — каким-то грузом, который требовалось доставить по назначению.
Теперь же они подозрительно косились на него, не понимая, что случилось? не понимая — что произошло? не понимая — что изменилось?
Три пары глаз настороженно царапали его лицо, его фигуру.
Те же бурые, вонючие лохмотья, висящие на бесцветном, отяжелевшем теле. Те же цепи, схватившие запястья. Те же спутанные, всклокоченные волосы. Серое лицо. Грязная борода.
Что же изменилось? Что же произошло?
Вдруг они увидели, что бороду раздвинула улыбка. Жадная улыбка изголодавшегося человека.
Стражникам стало страшно.
Двое рванулись вперед, зашагали быстрее, искоса поглядывая назад — что там, за спиной? — а третий, шедший сзади, выругался и крикнул:
— Ш-шевелись, с-скотина!.. — даже, скорее, взвизгнул по-свински, по-поросячьи: «И-и-и!»
И еще раз выругался, а потом изо всех сил саданул узника по шее кулаком.
А тот вдруг остановился. Улыбка стала шире, словно его не ударили, а приласкали. Он внезапно согнул ногу и резко выбросил ее назад.
Стражника переломило пополам. Он истошно, во весь голос заорал, завыл, едва не грохнувшись в пыль.
Двое других оцепенело уставились на узника, а он толкнул плечом одного, шедшего впереди, и сказал:
— Пошли! Плететесь, как неживые.
И голос его, отвыкший от слов, был негромким и хриплым.
Стражник послушался и покорно зашагал вперед, следом поплелся второй, а третий тащился сзади них, шагах в четырех, постанывая.
Они шли, не глядя на узника, стараясь не замечать тяжелых мечей, болтавшихся на поясах неизвестно зачем. Они шли, уперев глаза в землю так, что, казалось, в пыли остаются борозды.
Им было страшно до тошноты.
Камасария еще спала.
Савмак некоторое время полежал на спине, прислушиваясь к ее сонному дыханию, потом осторожно, стараясь не разбудить, поднялся и, неслышно ступая, направился к двери.
Двор был похож на огромный колодец, стены которого облицевали большими обтесанными камнями. Сходство это дополнялось еще и тем, что, хотя утро уже наступило, двор по-прежнему заполняла темно-синяя мгла. В углах мгла чуть отливала зеленью.
Савмак постоял немного на пороге, оглянулся в глубь комнаты, потом наклонился, поднял стоявший у входа кувшин с вином и шагнул в синюю мглу колодца.
Он дошел до середины и остановился. Двор перестал быть реальным.
Савмак еще раз осмотрелся.
Двор утратил сходство не только с реальным двором, но и с колодцем. Он превратился в безграничное пространство темно-синего цвета. То, что заполняло пространство, поглощало звуки. Савмак знал, что рядом, за расплывшимися в темноте стенами, живет город, и, хотя солнца еще нет, город давным-давно проснулся, давным-давно зажил вовсю. Савмак даже слышал звуки — тарахтенье повозок, стук копыт, звон колокольчиков, голоса. Но звуки как бы заключались внутри него, вернее, в его памяти. А из-за стен не доносилось ничего, потому что темно-синяя, отливающая зеленью мгла поглощала все звуки.
Рассветный холод заставил его очнуться и переступить ногами. Он встряхнул кувшин, прислушался.
Тишина.
Как в колодце…
Словно уши залеплены чем-то — Одиссей, помнится, залепил уши своим спутникам, чтобы их не смутило обманное пение сирен, залепил янтарным пчелиным воском.
Тишина…
Как в колодце, как в колодце на дне, будто весь мир упрятан в колодце. Тьма его покрывает и пропитывает ткань бытия непроснувшегося мира тайными соками…
Савмак ждал, замерев, почти не дыша.
Солнце явилось внезапно. Вдруг, словно вырвавшись из катапульты, выкатилось золотой глыбой в небо. Мгла растаяла, и даже в самых дальних уголках уже не смогла найти себе тайного убежища.
А вместе с солнцем наконец-то ворвались звуки — свистки, топот, говор…
Савмак встряхнул кувшин еще раз, поднял его, собираясь поднести к губам, но почему-то поднял кувшин еще выше. И опрокинул. И засмеялся. И крикнул:
— Я — царь!
И сам удивился: почему? откуда?
Потому что солнце золотило его кожу и он был царем удивительной желтой страны под синим небесным сводом.
Он повторил:
— Я — царь! Охэ-эй!
И снова рассмеялся:
— Я — царь…
…Он стоял посреди двора. Солнечные лучи текли по нему. Вино текло по нему. Тонкие струйки по бороздам между квадратными мышцами живота.
Потом отшвырнул бронзовый кувшин — кувшин покатился со звоном по каменным плитам двора — и бегом вернулся в дом, где все еще спала Камасария. Он откинул тонкое полупрозрачное покрывало и долго любовался ею, словно осыпанной золотистой пудрой. Потом лег рядом, уткнувшись носом в рассыпанные иссиня-черные волосы, слушая, как все сильнее и сильнее стучит кровь в висках.