Художник и в самом деле копил то, что должно было стать деталями картин, как строитель готовит материал для постройки здания.
Писалось легко…
Небольшая, залитая солнцем полянка. В тени раскидистого дерева сидит крестьянка с корзиной грибов. Неподалеку громоздятся замшелые валуны. А там, вдали, — синева моря. Белое пятнышко паруса…
И крона дерева, и его ствол, и замшелые камни, как будто те же, что и на эскизах. И в то же время не те. Теперь все подчинено общему замыслу, каждый предмет — лишь деталь картины «Вид в окрестностях Ораниенбаума».
А тот набросок, сделанный в сумерки на берегу моря! Он стал основой другой картины.
На ней сохранено почти все: та же линия берега и полоса камышей, и лесок, и большой валун, и, конечно, контур кронштадтской крепости с едва видными корабельными мачтами. Все, как было набросано на листе бумаги в тот вечер.
Но дали отодвинулись — пейзаж словно наполнился воздухом, появилось ощущение простора.
А больше всего преобразило картину освещение. Розовое заревое небо отразилось, преломляясь в бесчисленные оттенки, в спокойной глади залива.
Княгиня восхищенно ахала, глядя на эту феерию вечерней зари.
— Я в вас не ошиблась, господин Саврасов. Никто из современных художников не создавал столь впечатляющие краски вечерних сумерек!
Два вида окрестностей Ораниенбаума имели успех. Обе картины были выставлены на годичной академической выставке. Саврасову сулили звание академика. Дело только за тем, чтобы совет утвердил. А в этом нет никаких оснований сомневаться. Господина живописца поздравляли! Господину живописцу желали дальнейших успехов!
Алексей, растерянный и оглушенный разноголосыми словоизлияниями, облегченно вздохнул, когда толпа теснящихся вокруг него чинных господ и улыбающихся дам, наконец, рассеялась.
Но, шагая по одетой в гранит набережной, он вдруг почувствовал щемящую пустоту. То ли потому, что напряженнейшие дни работы остались позади; то ли потому, что затосковал по дому, нестерпимо захотелось побродить по неухоженным берегам Москвы-реки, по безалаберным переулкам Гончаров.
Вспомнился последний вечер в доме Герцов… Задумчивые, будто спрашивающие о чем-то глаза Софьи…
Да нет — Саша, Воробей! Вот кого прежде всех ему сейчас хотелось бы увидеть, вот с кем надо было обо всем перетолковать, что как сделано, что, да как вышло!..
Ну, да теперь до встречи недолго ждать. На то есть спасительная чугунка.
Но хоть поезд и казался донельзя стремительным — встрече не суждено было состояться.
Накануне приезда Саврасова на Даниловском кладбище схоронили молодого, «совестливого», как отметили газеты, художника-портретиста Александра Матвеевича Воробьева, Воробышка…
Титулярный советник
Густые тени падали на склоненные над водой ивы — они казались задумчивыми, печальными. Но это только отсюда, с пригорка, на котором расположился Саврасов. А вот Соколову деревья виделись веселыми, легкими, одетыми серебристой листвой — с его стороны ивы открыты солнечному свету.
У Соколова с Медведевым, видно, ладится работа. А Петров недовольно хмурится, нервничает. А ведь начал хорошо. С ним такое случается: увидит точно, пожалуй, зорче других, а потом невесть когда растеряет все, что сам наметил. Правда, времени уже немало прошло — вон как высоко успело солнце подняться.
— Не пора ли подкрепиться, господа?
По дороге сюда успели запастись молоком и схоронили крынки у самой воды, под густыми ветвями. Пока извлекали молоко и разворачивали калачи, Саврасов подошел к этюднику Петрова. Так и есть — не даются ученику кунцевские, склоненные над рекой ивы.
— Вы… вот что… вы о натуре забыли, — сочувственно заметил Саврасов. — Вы к натуре вернитесь. А то… почувствовали и бросили…
Петров тягостно вздохнул. В его глазах появилось что-то страдальческое.
Алексею вспомнились свои ученические годы — и его порой охватывало отчаяние от собственной беспомощности, неумения. А теперь вот и у него ученики. И он приходит к ним на помощь, как ему когда-то помогал Рабус.
Прошлой осенью Карл Иванович начал то и дело прихварывать, а зимой слег.
Когда Саврасову передали, что Рабус просит его прийти, да поскорей, Алексей встревожился: видно, совсем плох старик.
Он действительно заметно ослабел — лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели. Но о своем здоровье едва обмолвился — сразу к делу.
— Мне уже не по силам вести класс, — начал он, — что мог, сделал…