Девушки завтракали с Александрой Саввишной. Анюта чувствовала себя своей, а Женечка Решетилова кусала губку, волнуясь, как перед экзаменом. Оказаться в доме великого человека — испытание. Да и сам дом, изумляя, приводил в трепет. Говорили — бывший миллионщик впал в бедность. Тогда что же такое богатство, если бедность — это сказочный терем.
С полок сверкала волшебным сиянием врубелевская симфония майолики. Комната бревенчатая, но в два этажа. На уровне второго этажа резной балкон. Стол, как в древнем Киеве. За таким столом сиживать князю с богатырями.
Завтрак, правда, был очень простой: яйца, творог, сметана, мед, зелень, ягоды и самовар с баранками.
Спальня Саввы Ивановича была на втором этаже. Девушки невольно поглядывали на балкон, ожидая выхода хозяина. А он, видимо, вел теперь жизнь барскую, разучился вставать спозаранок.
В самоваре пел уголек. Чай со смородиновым листом был крепкий, душистый, солнце озаряло стену за спиной, и сказочные врубелевские дивы светились с затененной стены заговорщицки.
— Мы были в Эрмитаже перед отъездом, — сказала Анюта Александре Саввишне, — там много чудес, но такого чуда, как это — указала ресницами на врубелевскую симфонию, — там нет!
— Меня иногда пробирает до озноба от одной мысли, — призналась Александра Саввишна. — Был дом, который я называла своим, огромный, с картинами, со статуями, и теперь нет этого дома. Он стоит, слава Богу, не сгорел, не разрушился, но он исчез из моей жизни… Я с ужасом озираюсь вокруг. Господи, как все непрочно в этом мире. Уж какой чудесный человек был Антокольский, и нет его. Врубель жив, но его тоже нет. Он за стеной жизни… А его симфония может в любой день, в любой час превратиться в черепки.
Анюта прочитала стихи:
И тут сверху раздался звучный, отчетливый, хотя и с хрипотцою, голос:
Девушки подняли головы. На балконе стоял Савва Великолепный. В бархатной темно-малиновой куртке, в большом, темно-малиновом берете — пришелец иных времен.
— Здравствуйте, синьориты!
Женя невольно поднялась и поклонилась. И стала пунцовой. Девушки рассмеялись, и Женя рассмеялась. Савва Иванович постоял, поглядел на свои владения и спустился с небес к ожидавшим его красавицам.
— Я не люблю новых поэтов, — сказал он, принимая чашку чая от Александры Саввишны. — Их опусы — блудливое сладкоречие. Притворяются знатоками тайноведения, болтают о вечности, но сами — мотыльки.
— А Бальмонт? — спросила Женя и перестала дышать.
— Вы это называете поэзией, Женя? «Ты манишь сладко-исключительно». Желаете поэзии? Так берите!
— Да! — сказала Анюта. — Я с вами, Савва Иванович. «И пунша пламень голубой»!
— Шурка, запируем с утра. Доставай самое древнее и благородное.
Объявилась на столе темная, веющая древностью бутылка. Вино было густое, от одного только прикосновения губами к этому золотому жидкому кристаллу в крови начиналось кипение и радость.
— Савва Иванович, а как вы относитесь к Тургеневу? — спросила Анюта, демонстрируя своего любимца подруге.
— Встречали мы Ивана Сергеевича в Абрамцеве благоговейно. Для Елизаветы Григорьевны проза Тургенева — свет и музыка. А я не могу забыть его слов о будущем России. Иван Сергеевич изволил так выразиться: русские, верящие в особое предначертание России, в ее будущность, — суть или наивные люди или невежды. «Мы, русские, — говаривал этот пророк нигилистов, — ничего не создали, кроме кнута…» Хотя кнут мы, должно быть, от Батыя унаследовали.
— Все-таки Тургенев истинный аристократ! Смотришь на его портрет и понимаешь — вон оно какое, русское дворянство, — сказала Анюта.
— Дворянство — такое, купечество — сякое. Третьяков почитал себя за истинного купца и в дворяне, хотя сам царь звал, — не пошел. Я тоже горд моим званием. Дворяне произошли от убийц, это племя разбойников. Всеми государственными несчастьями Россия обязана дворянам. Все чудовищные предательства, перевороты — их дело. На них — грех цареубийства. Задушили Павла и Петра III, спровадили на тот свет Петра I, замучили царевича Алексея. Погубив Шуйского, довели царство до Смуты, убили Лжедмитрия, а уж о княжеских временах говорить нечего. Благополучие царства, милые девицы, зависит от расторопности купцов… Между прочим, черногорский царь Николай, которого у нас любят, купеческой крови. Его матушка из рода Квекичей, богатейших купцов Триеста. Так что, Анюта, не больно гордись своей голубой кровью.