У Сергея болела рука, и до ужаса хотелось курить. Попросить курева у Гуни Сергей побаивался. Этот, пожалуй, даст сигарету, только не тем концом вставит в губы.
– Слушай, – сказал Сергей, – если Сазан хороший, чего же ты рассказал Давидюку про базу на Варшавском?
– Ага, – сказал Гуня, – когда тебя по яйцам бьют, попробуй не расскажи.
– Терпеливый ты человек, Баркин, – сказал Сергей, – тебя Давидюк по яйцам бьет, а ты говоришь: Давидюк хороший. Разве хорошие люди будут бить тебя по яйцам?
Гуня положил нога на ногу, изогнул голову и принялся изучать подошву на своем ботинке, словно надеясь прочесть там ответ на вопрос мента. Гуня отколупнул с рифленой подошвы недовытертый шматок земли и бросил его в стенку. Шматок ударился о стенку и попал в Сергея.
– Нет, – сказал Гуня, – здесь хорошо. В оранжерее хорошо. Рыбки плавают, и цветы большие-большие, как парашюты.
– Ты бы меня взял в оранжерею, – сказал Сергей, – я бы тебе сажать рассаду помог.
– Это здорово, – сообщил Гуня, – сажать рассаду. Потом задумался и добавил:
– Не, не положено. Скоро Шакуров приедет. А ты прав, ничего они с Шакуровым не сделают.
– Если бы я вернулся в Москву, – сказал Сергей, – я бы арестовал Шакурова.
Гуня некоторое время переваривал эту информацию. Сергей надеялся, что у него не хватит ума сообразить, что изо всех действующих лиц этой истории Шакуров – единственный человек, которого арестовывать совершенно не за что, хотя есть за что убивать. Потому что хотя за Шакуровым водилось много мегабайт всякой гнусности, он всегда держался с наветренной стороны от УК России.
– Это хорошо, – арестовать Шакурова, – сказал Гуня.
И замолчал.
– Так выпусти меня.
– Не. Не положено. Мне Давидюк велел сидеть и самому не выходить.
– Самому не выходить? – изумился Сергей, – Тебя зачем сюда посадили?
– Тебя караулить, – неуверенно предположил Баркин.
– А как же ты отсюда не можешь выйти?
Баркин задумался.
– Смешной ты человек, Баркин. Ты сидишь на чердаке? Сидишь. Выйти можешь? Нет. Тебя зачем сюда посадили? Тебя только по виду посадили караулить меня, а на самом деле тебя посадили под замок. Понятно?
Баркин молчал.
– Они тебя убьют, – сказал Сергей, – неужели ты не понимаешь, что они тебя убьют.
– Точно, – сказал Гуня.
– Неужели ты хочешь, чтобы тебя убили?
– Не, – сказал Гуня, – зачем меня убивать? Разве это хорошо – убивать людей?
Гуня послюнил палец и начал чистить пятнышко на стволе автомата.
– Я могу вылезти в ход, – сказал Гуня, – в оранжерее есть ход. Я рассаду сажал и видел.
– Ход? Куда?
– А черт его знает. Под стену, а может, через озеро.
Сергей вытаращил глаза, и в голове у него завертелось. «Ход из оранжереи? А почему нет? Построил же Севченко коридор между двумя домами? Почему бы ему не выстроить ход из оранжереи, к зданию на той стороне, если он собирается его купить?»
А Гуня вытер автомат рукавом, высморкался и добавил:
– Слушай, я тебя выпущу через ход, а ты арестуешь Шакурова, ладно?
Гуня двигался как во сне. Где-то, наверняка без ведома Давидюка, он накачался дрянью, соломкой или даже пуншем. Он отцепил левую руку Сергея от кровати, и он долго возился с замком в дверях, так долго, что Сергей испугался, что у Гуни нет ключа.
Они спустились по узкой витой лестнице и прошли в оранжерею. В маленьком бассейне бормотал озонатор, и где-то справа мощный прожектор бил за ограду, высвечивая верхушки леса и толстый, намазанный на небо, слой облаков.
Откуда-то – далеко-далеко – раздался лай дежурной овчарки и шум съезжающего в гараж автомобиля – это, вероятно, приехал Шакуров.
– Ну, где твой ход? – спросил Сергей.
Гуня поманил его к какому-то дереву, похожему на гигантский куст пиона с коленчатыми стеблями.
– Смотри, – сказал он.
Сергей стал смотреть.
– Но это не ход, Гуня, – сказал Сергей. – это норка крота. Или землеройки.
– Ну и что? – удивился Гуня, – может, это ход под стеной. Может этот крот даже через озеро переполз.
Сергей поглядел на своего охранника, и ему захотелось смеяться. Это был неплохой ход для постмодернистского романа – бежать из темницы по кротовой норке. Севченко пренебрег постмодернизмом и наверняка не установил в кротовой норке сигнализацию. К сожалению, он, лейтенант Сергей Тихомиров, не был героем постмодернистского романа, а был простым советским ментом, и он не умел лазить по кротовым норам.
Голова Сергея резко и внезапно закружилась. Сергей растерянно сел на землю и, наверное, на мгновение потерял сознание. Он очнулся оттого, что болела рука, а ниже пояса он ничего не чувствовал. «Ноги украли» – подумал Сергей. Он протянул руку и ощупал штаны. Ноги были на месте.
Гуня стоял над ним, крепко ухватив в лапах автомат, и с любопытством смотрел на лежащего человека.
– Или ты полезешь в эту дырку, – сказал Гуня, или я буду стрелять.
– Гуня, – сказал Сергей, – мы не может пролезть в эту дырку. А если ты будешь стрелять, ты разбудишь Давидюка, и он тебя убьет.
Гуня озадачился.
– Слушай, – сказал Гуня, – если эта дырка понарошку, то и стрельба тоже понарошку? Значит, Давидюк ничего не услышит.
Сергей встал на ноги и сказал:
– Шизофреник!
Этого не следовало говорить. Гуня отскочил от мента, как вспугнутая мышь, и передернул затвор автомата. Сергей шагнул вперед.
– Не подходи! – заорал Гуня.
– Да вы что, Баркин?
– Не подходи, – все вы такие. Сазан такой, Шакуров такой, Давидюк такой, ты такой – как вам от Гуни чего-то надо, так Гуня добрый, а как Гуня сделал, что надо, так пошел Гуня к черту…
Вечером Шакуров вышел из квартиры в сопровождении своих новых охранников. Его ждал белый шлангообразный «Линкольн». На нем был длинный, слегка отливающий серебром плащ, и руки его, без перчаток, нервно сжимались и разжимались. Шакуров посмотрел на часы: было 10:36. Один из охранников сел за руль «Линкольна», а другой вернулся в квартиру.
В 10:52 белый «Линкольн» выехал за кольцевую и помчался по пустынному шоссе. За городом туман сгущался все больше и больше, придорожные фонари сверкали, как нимбы святых на иконах, и водителю при свете приборной доски было видно, как его седока трясет мелкая дрожь.
Когда они проехали Шилково, лицо Шакурова исказилось, он поспешно нашарил в кармане платок и прижал его к губам.
– А вы нервный, – сказал водитель.
– Остановите машину, черт вас побери.
«Ща весь фрак заблюет», – подумал водитель. Семиметровый «Линкольн» неторопливо остановился перед небольшим мостом через речку. Шакуров выскочил и побежал по откосу вниз.
Водитель пожал плечами и закурил сигарету.
Прошло минут пять. Шакуров вышел из-под моста. Он взбирался по насыпи, держа руки в карманах, и его серебрящийся плащ мягко поблескивал в тумане.
– Наблевался? – спросил водитель.
Человек в белом плаще поднялся на обочину и вынул руки из карманов. В руках у него был тяжелый пистолет с глушителем. Плащ на нем был тот же, что на Шакурове, но это был не Шакуров, а Сазан. Водитель полез в карман.
Сазан нажал на курок, водитель булькнул и завалился назад.
На обочину поднялись еще несколько людей. С пяти вечера они лежали вдоль всего двадцать девятого километра. Водителя выкинули в канаву, и парень в камуфляже уселся на его место. Сазан сел рядом и завертелся, осматриваясь: все ли в порядке?
Потом к машине подошел Шакуров. В одинаковых белых плащах они с Сазаном казались почти близнецами, – только Шакуров был чуть ниже.
– Мне с тобой не надо? – сказал он.
– Нет, Сашенька. Там будут стрелять.
– Валерий, – сказал Шакуров. – Лейтенант Тихомиров уволен из органов.
– За что?
– Я тебе говорил, что этот человек не продается. По-моему, он стрелял в Севченко. Не понимаю, почему Севченко жив.