Мэри направилась за пирс, туда, где выстроилась целая улица высоких стандартных домиков с названиями вроде «Си-Виста» или «Уотер-эдж». Тихонько насвистывая, Мэри шла не спеша и делая вид, что округа ее ни капельки не интересует.
«Харбор-вью» был предпоследним на улице, более захудалым, чем другие, и срочно нуждающимся в ремонте. Вместо аккуратного газона с цветочными клумбами и асфальтовой дорожкой перед ним был клочок затоптанной, давно не стриженной травы, посередине которого стоял манеж, где, цепляясь за поручни, радостно гулькал толстый малыш. Он выкинул из манежа все свои игрушки, и теперь они валялись на траве среди других вещей: лежавшего на боку трехколесного велосипеда, теннисной ракетки, в которой не было половины струн, двух мусорных баков и прохудившегося мяча для игры на пляже. А рядом с порогом у входа в дом стояла старая детская коляска с поднятым верхом. Пока Мэри разглядывала все эти вещи, младенец в коляске заверещал, дверь отворилась, и со ступенек сбежала маленькая женщина с седеющими волосами. Мэри быстро отвернулась и помчалась прочь.
Она бежала, пока не остановилась как вкопанная: вдруг Саймон увидел ее в окно и решил, что она ищет его? Вот ужас-то!
Она пошла к дедушкиной кабине. В этом году, с тех пор как она появилась в здешних краях, погода стояла плохая, и она еще ни разу в кабине не была. Но ключ лежал на месте, поэтому, повозившись некоторое время с заржавевшим замком, она толкнула дверь, и та со скрипом отворилась. Внутри было холодно, пахло чем-то затхлым. Наморщив нос, она широко распахнула дверь, чтобы впустить в кабину чистый морской воздух. Все было прибрано и лежало на месте: в банке с надписью «сахар» лежал сахар, а в банке с надписью «чай» лежал чай. В стену был даже ввинчен крючок для ее ведерка и лопатки, а на столе стояли две коробки, одна с ракушками, а другая с камешками, которые Мэри собирала в прошлом году. Среди них были и блестящие камешки, и тускло-голубые, и странной шишко-образной формы, которую придало им море. Мэри перебрала все камешки, вспоминая, какими они были на ощупь и на вид в прошлом году. Ей пришло в голову, что, в то время как большинство взрослых, убирая в кабине после летнего сезона, камешки обязательно бы выкинули, а ракушки оставили, тетя Элис расставаться с вещами, по-видимому, не любила, чем была очень похожа на Мэри, хранившую старые игрушки и даже обувь и одежду, из которых давно выросла. Эта привычка ужасно раздражала маму. «Господи боже, Мэри, у нас как в лавке старьевщика! Зачем ты держишь всю эту дрянь?»
Мэри присела на корточки у порога, и камешки медленно заструились у нее между пальцев.
«Тетя выкинула большинство моих игрушек,— сочиняла она,— а те немногие, что остались, держит под замком и разрешает мне играть ими только тогда, когда к нам приходит адвокат, в ведении которого находятся мои деньги. Тогда она дает мне игрушки, чистую одежду и разговаривает со мной слащавым-преслащавым голосом: «Мэри, милочка...» Конечно, если бы я рассказала адвокату все, ее посадили бы в тюрьму, но я боюсь это сделать, потому что он может мне не поверить, и тогда после его отъезда мне как следует достанется...»
От тепла ее разморило. Прислонившись к стойке двери, она сидела и смотрела на море. Оно было таким тихим, что казалось густым и гладким, как сироп. Далеко на горизонте медленно шел пароход, в фарватере у которого струились похожие на кусочки бумаги чайки, а ближе к берегу, курсом прямо на пляж, плыла лодка, и ее мотор стучал, навевая сон.
Мэри зевнула. Опять становится скучно. Начало всегда придумывается легко, а вот потом, когда нет слушателей, рассказ не клеится.
— Хорошо бы случилось что-нибудь интересное,— сказала она вслух и подумала: «А вдруг, если закрыть глаза и досчитать до ста, и в самом деле что-нибудь произойдет?»
Она закрыла глаза и не торопясь начала считать, но, когда дошла до ста и открыла глаза, ничего не изменилось, только пароход еще больше удалился, а лодка, наоборот, приблизилась. В ней было четверо, трое мужчин и мальчик. Мотор был выключен, до нее доносились голоса людей, хотя разобрать, о чем они говорят, она не могла.
От нечего делать она стала наблюдать за ними. Заметив у стены кабины дедушкину трость, она взяла ее и для отвода глаз принялась ковырять гальку, не спуская, однако, глаз с лодки, которая бесшумно скользила по глянцевитой поверхности воды. Двое мужчин были темнокожие, а третий, хозяин лодки в берете на голове,— белый. Сначала говорил он, а потом, когда замолк, заговорили другие, в явном возбуждении размахивая руками, словно ссорились.
Они причалили неподалеку от того места, где сидела Мэри, и она даже встала, чтобы получше все рассмотреть. Нос лодки вылез прямо на гальку, и двое темнокожих, засучив брюки, прыгнули на берег. Потом лодочник передал одному из них мальчика, оттолкнулся и, как только оказался на глубине, включил мотор и ушел в открытое море.
Оставшиеся на берегу смотрели ему вслед. Они были одеты в темные костюмы, что никак не подходило для морской прогулки, и у каждого было в руках по чемоданчику. Из-за своей одежды да еще из-за того, что, как только лодка ушла, они начали озираться вокруг, словно не понимая, где очутились, они казались заблудившимися чужеземцами.
Вроде выброшенных на необитаемый остров, решила Мэри.
Мальчик сел на землю. Наверное, надевал обувь. Один из мужчин рывком поднял его на ноги, и мальчик сделал шаг назад и локтем прикрыл лицо.
Мужчины вдруг бросились бежать. Они бежали по пляжу как раз в ту сторону, где стояла Мэри. Чтобы ее не было видно, она спряталась в проход между дедушкиной и соседней кабиной.
Они пробежали так близко, что ей было слышно их дыхание и видно, как оступались на камнях босые ноги. Мэри с минуту подождала, потом выглянула из прохода и увидела мальчика. Он бежал следом за мужчинами, но отстал от них; лицо у него было в слезах, он всхлипывал и выглядел так нелепо в темном парадном костюме с длинными брюками и в белой рубашке с красной бабочкой, что она безо всякой задней мысли, высунув голову, сказала:
— Ух!
В этот момент он почти поравнялся с ней. Услышав это «Ух!», он ахнул, и, когда повернул к ней голову, на его лице было выражение такого неподдельного ужаса, что она сама напугалась и съежилась. И тут он, цепляясь, как паук, руками и ногами за воздух, упал наземь, ударившись головой о порог.
И застыл без движения.
Затаив дыхание, Мэри на минуту тоже замерла, потом вылезла из своего убежища между кабинами и огляделась. Мужчины скрылись. Единственными живыми существами в поле зрения были чайки, которые, как игрушечные, сидели на гладкой поверхности воды.
Она снова перевела взгляд на мальчика. Он лежал на животе, и из-под него торчала дедушкина трость. Трость, по-видимому, осталась прислоненной к ступенькам, и мальчик, наверное, за нее зацепился. Мэри тихонько потянула трость к себе — она боялась причинить мальчику боль,— но вытянуть не сумела.
— Вставай, ты ведь не ушибся,— тихонько попросила она и, не дождавшись ответа, поняла, что он ее не слышит.— Пожалуйста...— всхлипнула она, но только чайка, перевернувшись через голову, ответила ей долгим, печальным криком.
Мэри побежала вдоль кабин, выскочила на набережную. Где-то вдали, возле пирса, толпились люди. У следующей лесенки она снова спустилась вниз, потому что увидела, что в шезлонге, укрывшись от посторонних глаз за высоким волноломом, сидит женщина. Мэри кинулась к ней, но тут же остановилась как вкопанная: перед ней, закутавшись в старую меховую шубу и закрыв глаза, лежала та самая старуха, которой она утром строила гримасы...
Нет, будить ее и просить о помощи она не может...
Тихо поскуливая, Мэри направилась обратно к кабине. Мальчик лежал неподвижно, и чуть взыгравший ветерок ласково играл его мягкими темными волосами. Руки его покоились ладонями на гальке, тонкие пальцы чуть скрючены, одна нога откинута под каким-то непривычным углом. Он ударился виском о нижнюю ступеньку порога.
Мэри присела возле него на корточки. Она знала, что его следует повернуть лицом вверх, тогда ему будет удобнее, но боялась до него дотронуться.