Меня часто сравнивали с ломтиком бекона: длинная, тонкая и жилистая, а еще у меня якобы «старушечий взгляд», что бы это ни значило. Мама уверяла, что со временем я обрету свою форму, но меня это не радовало, ведь я предпочла бы обрести какую-нибудь другую, чужую форму и стать наконец красивой. Ко всему прочему мои волосы были похожи на заросли непослушных кудряшек, с которыми мама изрядно намучилась. Старая миссис Бэнкс из квартиры над нами говорила, что они «съедают» мое лицо. Вот такой я была – длинной и тощей, со «старушечьим взглядом» и волосами, которые «съедают» лицо. Потрясающе, ничего не скажешь.
– Будет и на твоей улице праздник, моя милая Нелл, – повторяла мама.
«Уж поскорее бы», – думала я.
Я заметила, что Тони начал нетерпеливо ерзать. Ему явно хотелось вернуться на улицу, где он мог слышать маму.
– Нельзя вести Олив обратно на холод, – сказала я.
– Можете оставить ее у меня, – заверила миссис Бэкстер.
– Спасибо! Вы мне просто крикните, как проснется, и я за ней приду.
– Послушайте! – вдруг воскликнула миссис Бэкстер.
Мы все прислушались.
– Ничего не слышу, – ответила я.
– Это потому, что слышать нечего. Твоя мама больше не кричит, деточка.
Я широко улыбнулась:
– Значит, все, ребенок родился?
– Думаю, да, – ответила она, улыбаясь мне в ответ.
Тони пулей вылетел за дверь, и его шаги застучали вверх по ступенькам.
– Спасибо, что впустили нас, миссис Бэкстер, и за угощение тоже спасибо.
– Пожалуйста, милая. И за Олив не беспокойся, я о ней позабочусь.
Я вспорхнула по лестнице и влетела в квартиру. Тони стоял возле кровати и смотрел на сверток у мамы на руках, а миссис Райан возилась возле раковины.
Мама полусидела, опираясь на гору подушек. Несмотря на бледность и усталость, она выглядела счастливой.
– Ну и кто тут у нас? – спросила я.
Мама отвернула край одеяла от личика младенца:
– Это мальчик, Нелл.
– Олив надеялась, что будет девочка, – ухмыльнулась я.
Мама посмотрела мне за спину:
– А где она?
– Спит у Бэкстеров. Она приболела. Но у нее не скарлатина, мам, потому что сыпи нет.
Мама перевела взгляд на новорожденного:
– Такой красивый, правда, Нелл?
Я уставилась на морщинистое личико, выглядывающее из свертка:
– Да, мам, очень милый.
– Да он же вылитый Черчилль, – вставила миссис Райан, поворачиваясь к нам. – Только сигары не хватает.
– Как ты его назовешь? – спросила я.
– Думаю, он будет Фредди, в честь вашего деда.
– Дед был тот еще старый хрыч, – возразил Тони.
– Это верно, но вашему папе будет приятно, да и наш малыш уж точно не станет старым хрычом, верно?
– Я бы не была так уверена! – крикнула миссис Райан с другого конца комнаты, и мы все рассмеялись.
Глава вторая
Мне было тринадцать, и всю свою жизнь я провела в Рэннли-Корте. Здесь был мой дом. Ничего другого я не знала и знать не желала. Это было четырехэтажное многоквартирное здание из кирпича. В квартиры мы попадали, поднимаясь по общей лестнице. На каждом этаже жили разные семьи, по две на этаже, а всего восемь. Я знала всех жильцов, ежедневно спускавшихся и поднимавшихся по этим каменным ступенькам. Сквозь тонкие стены я привыкла слышать радостный смех и отчаянные рыдания соседей, все их ссоры и праздники. Наша жизнь напоминала радиоспектакль, транслирующийся для всех вокруг. Не сказать, что все всегда шло гладко, но зато мы заботились друг о друге, особенно женщины. Мужчины появлялись и снова уходили в поисках работы, на войну или в погоне за мечтой, а вот женщины оставались на месте: сильные, деловые, практичные. Денег ни у кого не водилось, но все были готовы поделиться с соседом в нужде. И смех: по квартирам всегда разносился добродушный смех.
Улицы и переулки вокруг Рэннли-Корта заменили мне площадку для игр, а Темза, чьи воды шумели за домом, стала для меня океаном. Я знала все ломбарды и пабы в округе, все заводы и магазины. Мне нравилось наблюдать, как женщины выходят из ворот кондитерской фабрики, покрытые желтой пылью. Интересно было смотреть, как они, источая ароматы ванили и сахара, снимают платки и вытряхивают из волос пыль, оставляющую на лицах тонкую желтоватую вуаль. Я хорошо относилась к соседским детям, корчила рожицы сборщику квартплаты, улыбалась старьевщику и его старой тощей кобылке. Она была славная. Хозяин звал ее Беллой и всегда нацеплял ей на морду специальную торбу с овсом, когда шел обедать в паб. Я любила гладить Беллу по холке. Ее шкура была теплой и мягкой, и, когда я прикасалась к ней, лошадка всегда слегка вздрагивала.