Дед Мотя, ввалившийся в калитку с моим сидором в руке, большим узлом на плече — я с удивлением узнал мамин любимый гобелен, доставшийся ей от родственников — и с желтой шестиугольной звездой, нашитой на рубаху, заставил споткнуться.
— Проснулся, малец? Солнышко давно за полдень перевалило, а ты все спишь. Эк тебя шатает. Иди в хату, там поговорим.
Я что, почти сутки дрых?!
Рассказывал старик долго. И про воскресные бомбежки, и про то, как оставшиеся в живых летчики при первых слухах о немецких танках — от границы на взмыленной кобыле примчался красноармеец с известием, что его стрелковый полк «намотали на гусеницы» — улетели на оставшихся целыми самолетах. Остальные красноармейцы и командиры, забрав всех лошадей и телеги в местечке, следом. Танки действительно появились ближе к вечеру — четыре штуки с плоской пулеметной башенкой, смещенной вправо. Маленькая колонна прошла дальше на восток, не останавливаясь. А потом приехали другие оккупанты на повозках и обычной двуколке с немцем-управляющим бывшего пана и начали наводить свой порядок.
— Орднунг это у них называется, — пояснил дед. — Сорвали на сельсовете флаг и свой, тоже красный, но с черной свастикой в белом круге понавешивали. Приказали, — прогундосил копируя: — Всем лицам еврейской национальности желтые звезды на одежу нашить, — указал на свою грудь. — Кобыздоха мово пристрелили, — тяжело вздохнул, но глаза были абсолютно сухими, — вчерась заставили убитых ваших таскать и закапывать, а сегодня ямы на аэрдроме ровнять. Туды машина с их механиками пришла. Повыкатывали из целых капониров справные самолеты, гоняли полдня моторы, что-то проверяли. Говорят, завтра угонют. А тебе, паря, уходить надо. Прознают, что ты сын главного красного командира — плохо будет. Дружбана твово Серегу с матерью кто-то сдал, — опустил голову, принимая вину односельчан на себя, — уже забрали и куда-то повезли.
— Куда? — вскинулся я.
Дед Мотя только плечами пожал и деловито продолжил:
— Я в ваш дом забежал, порылся трошки. Ты уж прости, что без спросу. Вещички твои прихватил, — он указал на мой солдатский вещмешок, презентованный когда-то техником Елизарычем, — в документах, — ударение было на «У», — пошукал малость. Твое свидетельство и партейную книженцию, — так дед комсомольский билет назвал, — приложил к тряпкам, — опять ткнул рукой в сидор. — Остальные бумаженции в промаслену бумагу во много слоев заверну и прикопаю под старой яблоней на заднем дворе, где собаку зарыл. Авось не догадаются под гнилыми костями сыскивать. А счас тебе подзаправиться надо как следует — когда еще драпанувшую армию нагонишь.
Это «драпанувшую» резануло по ушам, но говорить я ничего не стал. Увы, но старый еврей был прав. И о погибших родителях дипломатично напоминать мне не стал. Лучшие наши вещи себе прибрал? Ну, а куда я с ними попрусь?
— Давай наворачивай, — дед притащил с летней кухни большой еще горячий горшок томленого мяса, — у Пелагеи корову панский прихлебатель стрельнул — сам знаешь, больно бодючая была. Поделилась баба трошки, — положил буханку черного хлеба и длинный нож, присовокупив: — С собой режик на всяк пожарный возьмешь. А пока тебе в дорогу разного соберу, — вытащил из узла мои парадные кожаные ботинки и поставил у лавки: — Не дело в сандалетах по лесу шкандылять.
Ел я молча. Не очень-то хотелось, но понимал что надо. Потом долго хлебал кисленький бабы Сони морс, глядя, как старик готовит меня в дорогу. Большой белый каравай и завернутое в чистую тряпицу копченое мясо, два коробка спичек и пакетик соли грубого помола. Белые мешочки с крупами, уложенные в небольшой железный котелок с кривоватой проволочной ручкой. Десяток вареных яиц. Запеченную в тесте курицу, сочащуюся жиром, он старательно укутал в вощеную бумагу, а сверху еще и газетой замотал, чтобы ничего не запачкать. Курицу наверняка сготовила Мотина жена по своим неведомым рецептам. Вкуснее я ничего не пробовал. Где сама баба Соня спрашивать не стал — нет ее, значит, помогает кому-то работящая старушка. Не умеет без дела сидеть.