Молодой священник стоял посреди своих друзей, щеки его горели ярким румянцем, глаза были закрыты. Внезапно он открыл глаза, словно вспомнив, где находится:
– Простите.
– За что простить? – вскричал епископ, отирая веки тыльной стороной ладони и часто моргая. – За то ли, что вы дважды за вечер заставили меня прослезиться? Вы что, стесняетесь в присутствии вашей собственной любви к Христу? Да ведь вы вернули мне Слово Божье, мне! – который, казалось, знает Слово Божье уже тысячу лет! О дорогой мой молодой человек с юным сердцем, вы дали моей душе глоток свежей воды. Ужин с рыбой на берегу Галилеи и есть истинная Тайная Вечеря. Браво. Вы заслуживаете того, чтобы встретиться с Ним. Второе пришествие, честное слово, должно предназначаться вам.
– Я недостоин! – возразил отец Нивен.
– Как и все мы! Но если бы было возможно меняться душами, я бы одолжил кому-нибудь свою, чтобы тут же позаимствовать вашу, чистенькую и незапятнанную. Поднимем еще один тост, господа? За отца Нивена! А теперь спокойной ночи, уже поздно, спокойной всем ночи.
Все выпили и разошлись; раввин и протестантские священники спустились в долину к своим приходам, а католические святые отцы остались на пороге, стоя на холодном ветру, чтобы бросить последний взгляд на эту странную планету Марс.
Наступила полночь, затем час, два, а в три, пронзительно-холодным марсианским утром отец Нивен заворочался в своей постели. С тихим шепотом всколыхнулось пламя свечей. Трепещущая листва забилась в окошко.
Внезапно он сел в своей кровати, с каким-то испугом вспомнив приснившийся сон, в котором за ним гналась кричащая толпа. Он прислушался.
И услышал, как где-то далеко внизу хлопнула входная дверь.
Накинув домашний халат, отец Нивен спустился по темной лестнице своего пасторского жилища вниз и прошел через церковь, где все еще горели около дюжины свечей, выхватывавших из темноты редкие пятна света.
Он по очереди проверил все двери, думая: «Какая глупость – запирать церкви! Что здесь можно своровать?» И все же крадучись продолжил свой путь в этой спящей тьме…
…и обнаружил, что главная дверь церкви не заперта и тихонько хлопает на ветру.
Он, дрожа, закрыл дверь.
Послышался шорох убегающих ног.
Отец Нивен резко обернулся.
Церковь была безлюдна. Колеблющиеся огоньки свечей ложились то в одну сторону, то в другую. Слышался только древний запах воска и тлеющего ладана – материй, оставшихся от ярмарки ушедших эпох и истории; иных рассветов, иных закатов.
Скользнув взглядом по распятию над главным алтарем, отец Нивен вдруг остановился и похолодел.
Во мраке слышался звук падающих капель воды.
Он медленно обернулся к баптистерию, расположенному в глубине церкви.
Там не горело ни одной свечи, и все же…
Из небольшого углубления, где стояла купель со святой водой, лился бледный свет.
– Епископ Келли? – едва слышно позвал отец Нивен.
Медленно входя в придел церкви, он вдруг похолодел еще больше и остановился, ибо…
Еще одна капля упала, ударилась о поверхность воды и растворилась в ней.
Как будто где-то протекал кран. Но никаких кранов здесь не было. Лишь сама купель, в которую неторопливо, с промежутком в три удара сердца, падали капля за каплей.
Где-то в заповедном уголке сердце отца Нивена что-то шепнуло ему, бешено забилось, потом замедлило бег и почти остановилось. И внезапно отца Нивена прошиб жуткий пот. Он чувствовал, что не способен пошевелиться, но надо было идти: шаг за шагом, он подошел к сводчатому проему баптистерия.
В темноте этого укромного местечка действительно виднелось бледное свечение.
Нет, это был не свет. А фигура. Чей-то силуэт.
Он возвышался позади купели. Звуки падающей воды прекратились.
Отец Нивен в ослеплении стоял, онемев, словно язык прилип к гортани, с широко раскрытыми безумными глазами. Наконец видение обернулось к нему, и он осмелился крикнуть:
– Кто!
Одно-единственное слово, эхо которого раскатилось по всем уголкам церкви, заставив бешено заплясать огоньки свечей, взметнув пропитанную ладаном пыль и заставив сердце самого отца Нивена сжаться от страха, мгновенно вернувшись к нему криком: Кто!
Единственный свет внутри баптистерия исходил от белых одежд стоящей лицом к нему фигуры. И этого света было достаточно, чтобы он увидел невероятное.
Отец Нивен увидел, как фигура пошевелилась. Она простерла бледную длань над купелью.
Рука повисла в воздухе, словно нехотя, словно она жила отдельно от стоящего позади нее призрака, словно кто-то взял ее и насильно протянул вперед, чтобы показать перепуганному и зачарованному отцу Нивену то, что находилось в центре этой открытой белой ладони.
Там была рана с рваными краями, круглая дырка, из которой постепенно, капля за каплей, вытекала кровь, медленно капая в церковную купель.
Капельки крови ударялись о поверхность святой воды, окрашивая ее в багряный цвет, и расплывались медленной рябью.
На какое-то мгновение рука застыла в воздухе перед глазами ошеломленного, ослепленного и прозревшего священника.
Будто подкошенный ураганным порывом ветра, священник, издав крик то ли отчаяния, то ли озарения, рухнул на колени, одной рукой прикрывая глаза, а другой отгоняя от себя призрак.
– Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, этого не может быть!
Словно какой-то ужасный садист зубной врач накинулся на него и одним движением, без наркоза вырвал целиком, как кровоточащий кусок сырого мяса, душу из тела. Он почувствовал себя пойманным в капкан, жизнь его рванулась прочь, но ее корни, слава богу, оказались глубоки!
– Нет, нет, нет, нет!
И все же – да.
Он снова взглянул сквозь сплетение пальцев.
Фигура была еще там.
И страшная кровавая ладонь, дрожа и роняя капли, простиралась над купелью.
– Довольно!
Рука отодвинулась назад и исчезла. Дух остановился в ожидании.
Лик Его был добрым и знакомым. А эти необычные, прекрасные, глубокие и проницательные глаза были как раз такими, какими он всегда их себе представлял. Мягко очерченные губы, бледное лицо в обрамлении струящихся локонов волос и бороды. Человек был облачен в простые одежды, истрепанные прибрежными и пустынными ветрами Галилеи.
Огромным усилием воли священник сдержал готовые пролиться слезы, умерил мечущееся в своей груди изумление, сомнение, потрясение – все эти бессмысленные чувства, которые всколыхнулись в его душе, грозя вырваться наружу. Он задрожал.
И тут он увидел, что Видение, Дух, Человек, Призрак-или-Кто-Бы-Он-Ни-Был тоже дрожит.
«Нет, – подумал священник. – Этого не может быть! Он боится? Боится… меня?»
Теперь уже Дух затрясся – подобно ему, будто зеркальный образ его собственных конвульсий, – словно в агонии, широко раскрыл рот, зажмурился и простонал:
– О, пожалуйста, отпусти меня!
Тут молодой священник еще шире открыл глаза и выдохнул. В голове его мелькнуло: «Но ведь ты свободен. Никто здесь тебя не держит!»
И в то же мгновение раздалось:
– Держит! – вскричал Призрак. – Ты держишь меня! Пожалуйста! Отведи свой взгляд! Чем дольше ты смотришь на меня, тем больше я становлюсь этим! Я не тот, каким кажусь!
«Но ведь, – подумал священник, – я ничего не сказал! Мои губы не шевелились! Откуда этот Дух узнал мои мысли?»
– Мне известно все, о чем ты думаешь, – сказал дрожащий и бледный Призрак, отступая во мрак баптистерия. – Каждая фраза, каждое слово. Я не собирался приходить сюда. Я отважился войти в город. И вдруг превратился во множество вещей для множества разных людей. Я побежал. Они – за мной. Я спрятался здесь. Дверь была открыта. Я вошел. И тут, и тут – ох, – и тут я оказался в ловушке.