Царь велел распахать равнины, пригласил искусных земледельцев с островов и из греческих городов Малой Азии, усилил добывающую активность на горе Пангей, извлекая из тамошних копей до тысячи талантов золота и серебра в год.
Он установил свою власть над племенными вождями и привязал их к себе силой брачных союзов. Кроме того, он создал войско, какого еще не видели, состоящее из частей необычайно мощной тяжелой пехоты, а также чрезвычайно подвижной легкой пехоты и конницы, и это войско не имело себе равных в Эгейском мире.
Но всего этого было недостаточно, чтобы считаться эллином. И Демосфен, да и многие другие ораторы и политики в Афинах, Коринфе, Мегарах и Сикионе продолжали называть Филиппа варваром.
Объектом их насмешек было его македонское произношение, в котором чувствовалось влияние диких народов, бродивших у северных пределов Македонии, его варварская чудовищная невоздержанность в вине, обжорство и разврат во время пиршеств, которые, как правило, переходили в оргии. И еще греки считали варварским государство, основанное на кровных обязательствах, а не на гражданских правах, они называли варварством зависимость людей от монарха, который мог распоряжаться всем и ставить себя выше любых законов.
Филипп приблизился к своей цели, когда ему, наконец, удалось победить фокийцев в священной войне и добиться их исключения из совета святилища, самого благородного и авторитетного совета во всей Элладе. Два голоса, которыми располагали их представители, перешли к македонскому царю. Ему также присвоили высокую почетную должность председателя на Пифийских играх, самых престижных после Олимпийских.
Это был венец его десятилетних усилий, и он совпал с десятилетием его сына Александра.
В это самое время великий афинский оратор по имени Исократ произнес речь, где восхвалял Филиппа как защитника греков и единственного человека, имеющего шанс усмирить персов, которые уже не один век угрожали эллинской свободе.
От своих учителей Александр прекрасно знал обо всем этом, и подобные известия наполняли его тоской. Он уже ощущал в себе достаточно величия, чтобы сыграть собственную роль в истории страны, но также отдавал себе отчет и в том, что еще слишком мал для самостоятельных действий.
Его отец по мере роста своего могущества все меньше времени уделял сыну и, хотя уже считал его мужчиной, но пока не позволял участвовать в своих дерзких проектах. На самом деле господство над городами Эллады на полуострове не являлось его целью — оно было лишь средством. Филипп смотрел дальше, за море, на безграничные территории материковой Азии.
Как-то раз, в один из периодов отдыха во дворце в Пелле, Филипп взял сына с собой после ужина на самую высокую башню и показал на горизонт на востоке, где над морскими волнами взошла луна.
— Ты знаешь, Александр, что там находится?
— Там Азия, отец. Страна, где рождается солнце.
— А ты знаешь, как велика Азия?
— Мой учитель географии Кратипп говорит, что она простирается больше чем на десять тысяч стадиев.
— Это не так, сын мой. Азия во сто раз больше. Когда я сражался на реке Истр, то случайно повстречался с одним воином-скифом, говорившим по-македонски. Он рассказал мне о другой реке, что подобно морю простерлась на широкой равнине, и о горах, таких высоких, что протыкают небо своими вершинами. Он рассказывал про пустыни, такие обширные, что нужны месяцы, чтобы пересечь их, и про другие горы, сплошь усыпанные драгоценными камнями — ляпис-лазурью, рубинами, сердоликами. Он рассказывал, что по той равнине бегают многотысячные табуны огненно-красных коней, неутомимых, способных целыми днями летать над бескрайними просторами. «Там есть места, — говорил он, — сдавленные льдами и половину года сжатые тисками ночи. Есть и другие, в любое время года опаляемые солнцем, и там не пробивается из-под земли ни одна былинка; все змеи там ядовиты, а укус скорпиона убивает человека за несколько мгновений». Такова Азия, сын мой.
Александр посмотрел на отца, увидел его мечтательно горящие глаза и понял, что заставляло пылать душу македонского царя.
Однажды, спустя год после этого разговора, Филипп неожиданно вошел к сыну в комнату.
— Надень фракийские штаны и плащ из грубой шерсти. Никаких знаков достоинства, никаких украшений. Пошли.
— Куда?
— Я уже приготовил лошадей и еды, несколько дней мы пробудем под открытым небом. Хочу, чтобы ты кое-что увидел.
Александр не стал задавать вопросов. Он оделся, как было велено, попрощался с матерью, заглянув на мгновение в ее комнату, и спустился во двор, где его ждал небольшой эскорт царской конницы и две верховые лошади.