— К столу, к столу! Пивцо греется, еда стынет!
— Янтарный наш!
Воистину колдун ощутил себя мухой в янтаре. Было трудно поверить, что нападающих всего двое: Шишмарь Швеллер, ходячая ассоциация на тему «Папаша Леонард: молодые годы», и его супружница Фержерита, урожденная Блонд-Павизар. Вместе супруги смотрелись наилучшим образом: кулак с вязальной спицей, грузовой галеон и его бушприт, собор Мозеса Трисмегиста и знаменитый шпиль на куполе собора. Третьим, усиливая наступление по центру, был стол. О, этот стол! — дубовый богатырь, способный дать приют сельской свадьбе, он ломился от яств. Окорока с бужениной перемежались розетками с моченым барбарисом и сливой в маринаде, из супниц дышал жирный папцун и панадель по-домашнему; манили яйца с хреном, звала редька, тертая с куриным смальцем, и рыдали на плахе зажаристые шкубанки с луком. Самым обидным было то, что Мускулюс не испытывал голода. Но отказаться — смертельно обидеть…
По всему видать, наследник решил скрасить впечатление от замкнутости родителя.
— Алмазный наш! Топазный наш!
— В центр, во главу стола!
— Цетинка, дура, застели гостю коленки рушником!..
Бедная хромуша послушно кинулась исполнять приказ.
Глядя на вспотевшую, забеганную Цетинку, малефик догадался, кто на самом деле накрывал сей божественный стол. Он всегда жалел людей, чья истинная суть — подчинение. Жалость оскорбляла, в ней, червем в яблоке, таилось унижение, но колдун ничего не мог с собой поделать. Конечно, на «людях послушания» мир стоит куда прочнее, чем на трех тапирах Ху, соединивших лбы посреди хлябей Бездонца. Войну делает пехота, громаду дворца — каменщики, а поднимают бокалы в честь победы генералы и короли. На том стоим и не можем иначе — а иногда все-таки невредно опустить задранный к небу нос и приглядеться: на ком стоим…
— Голубушка, окажите честь! Присядьте рядом!
— Да что вы, мастер Андреа! Золовка желает пройти к больной матушке!
— Цетинка, душенька, приберись за мамашей!
— А потом отнеси обед доблестным воинам и дамам, тоскующим под их охраной!..
Фраза, достойная баллады. Жаль, эффект пропал зря. Строго воззрившись на золовку, Фержерита без стеснений указала ей на окно свекрови. Валяй, мол, душенька, хромай отсюда, и чем быстрее, тем лучше. В отсутствие свекра милашка Ферж чувствовала себя здесь как дома. Ладно, дела семейные — потемки. Сами разберутся. Пригубив чарку, колдун вполуха слушал болтовню Шишмаря, быстро свернувшего на темы производства — отец! вылитый отец! когда б не заискивание в голосе… — и равнодушно кивал в ответ на однообразные комплименты Фержериты. Сапфировый наш, изумрудный наш, аметистовый наш… Сравнения липли друг к другу, образуя рыхлый ком; наружу острым шипом торчал многократно повторяемый рефрен: «Наш, наш, наш!» Расслабься — напорешься.
Чувствовалось: Шишмарь в тайных думах уже держит удачу за бороду, и лицо у вертихвостки-удачи — копия некий Андреа Мускулюс.
Хотя некий Мускулюс — бритый.
— Я строгалю даю два с третью фартинга на кипе. Дуботолки у меня корье бьют за семь фартингов с гаком. За что им больше, волынщикам?! Оплата сдельная: строгали полтора месяца горб гнут, толкачи — месяц… А папаша бранится. Ты, говорит, людей не уважаешь! Ты людям своими грошами в глаза сморкаешься!
— Шишечка, зайчик, не гневись! Папаша, он человек старого дубления… Ему случайный проходимец родного сына дороже. Алоиз-умница из Пшибечан весточку шлет: второй склад открывать надумал. Мы с братцем Алоизом условились: сафьян с марокеном прямо в Реттию слать, мимо перекупщиков…
— Мастер Андреа! Вы ж знаете: мое заведение — лучшее. И берем по совести. Намекните где надо: так, мол, и так, Шишмарь Швеллер завсегда с наилучшим расположением…
— Зайчик красную юфть освоил! Мерейную! Изумрудный вы наш, если на портмоне или бумажники с титлом — лучше не сыскать…
— Еще по одной?!
Колдун загрустил. Прямо на глазах творилась смена эпох. Конец мастера Леонарда и начало мастера Шишмаря. Положа руку на сердце, малефик затруднился бы назвать это прогрессом. Былой тиран и самодур нравился ему мало, но куда больше этого юркого прохвоста. Нет, нынешнему Леонарду Швеллеру, «колдующему» по ночам над ложем хворой жены, не устоять перед напором родичей. Еще сегодня, пожалуй, он способен причесать кулаком рожу Шишмаря, настояв на своем, — но завтра, послезавтра…
Все.
Мускулюс знал, кто встретит его на пороге в следующий приезд.
Вспомнился малыш Тиль. Там, у реки, с ореховым прутиком наперевес. «Вот я дедушке скажу…» А ведь не на отца сослался, угрожая мяснику. На деда. Детский лепет прозвучал отзвуком древнего салюта: «Слава павшему величию!» Вырастет малыш, заматереет, подвинет собственного родителя на лавке. Чего стесняться, когда все свои? Сирота, малефик вместо отца вдруг представил Просперо Кольрауна. Боевой маг попущением судьбы или несчастного случая лишился маны, ореол страха, внушаемого учителем, потускнел, былой ужас врагов впал в детство — и вот Андреа Мускулюс ладит упечь благодетеля в богадельню, перехватив статус при дворе, в ложе Бранных Магов…
Во рту появился мерзкий привкус. Пришлось смыть добрым глотком вишневки.
Застолье все больше превращалось в новельет дурного беллетриста, когда автор, не зная, чем занять героев, поминутно усаживает их есть-пить. Закусят, повергнут врагов, выпьют, спасут красавицу, между шницелем и куропатками завоюют империю, под голубцы с мальвазией прокутят трон…
— … шваль всякую приваживает! Совсем умом рехнулся! В доме девка на выданье, а он какого-то шалопута на постой принял…
— Спортит Цетинку, гулена! Ее и целую-то замуж не берут: брезгуют хромушей…
— Я ему говорю по-родственному: папаша, вы какой задницей думали? А он за коромысло… Родную кровь из-за чужого шлендры рад убить!
— Что старый, что малый! Слыхали, небось, сафьяновый наш, — свекор в отрочестве головкой скорбел. На шмагию, бедолага, страдал… Едва вылечился. Шишечке дед Мяздрила рассказывал: из дому сбежал, пять лет по дорогам валандался!..
— Чародеям в ножки падал, в науку просился. Гнали его взашей…
— Вы ж понимаете, мастер Андреа, с дубильной ряшкой в волшебный ряд!
— Вернулся грязный, битый, во вшах… Дед смилостивился, принял. Кто ж мог знать, что в почтенные-то годы зараза вернется?!
Мускулюса словно обухом по затылку огрели. «На шмагиюстрадал?!» Дурацкое словечко ввернулось буравчиком, завиваясь дополнительными смыслами. Проклятье, ведь не просто злая шутка! «Ха! Магия-шмагия…» Или это разговор с Шишмарем и Шишмарихой так встал поперек горла, что рад любому поводу отвлечься?
— Шмагия? Нельзя ли подробнее?
— Хи-хи-хи! Шутить изволите! Нам ли вас просвещать, знаменитого мэтра!
— Хо-хо! Весельчак вы, мастер! Так уж на роду написано: вам, мудрым, — магия, Высокая Наука, а кто из черного люда сунется — тому шмагия, на посмешище!
— Одним — дозор, другим — позор!
Ясен день, здесь больше ничего не добьешься. От досады колдун щедро одарил кобеля Нюшку шматом окорока. Шишмарь аж крякнул, осуждая пустой расход, но возразить или отобрать у собаки подарок не посмел. Лишь проводил кобеля отчаянным взглядом. Похоже, любящий сын загодя, в чувствах и помыслах, вошел во владение отцовым имуществом, страдая от разбазаривания.
Зато Фержерита, усмотрев в щедрости гостя намек на доброжелательство, придвинулась ближе. Толкнулась костлявым боком, растянула в улыбочке щучий рот:
— Драгоценный наш… Я насчет свекровушки. Клянусь Тайной Оглоблей, из сил выбились. Лежмя лежит, считай, мертвая. Свекор над ней дуреет, промысел забросил. Цетинку замуж с таким приданым не выгонишь…
— Да, я сегодня осматривал вашу свекровь. Честно говоря, не знаю, что и посоветовать…
— А вы вот чего посоветуйте, хризолитовый… Вы ведь малефик, у вас глаз верно обустроен… — Дыша пивом и туманами, где роились недобрые осы, Фержерита тронула пальчиком локоть колдуна. — Может, оно и хватит? Если посмотреть, а? Если с умом посмотреть, правильно? И свекрухе — тихий покой, и нам — радость… Мы бы не поскупились…
Рядом сопел притихший Шишмарь. Прежде чем ответить, колдун наполнил чарки. С верхом, проливая хмельное на скатерть. Расхохотался: