— Мне и незачем. Да только я смотрю: что за штука. Масло, говоришь? Ишь ты! Ладно, девка, потопала я.
Никитична брала подмышку журнал и вправду изготавливалась топать, но Ирина Олеговна обычно останавливала её. Её жажда общения еще не была удовлетворена.
— Погоди, Никитична… э-э… Как у тебя дела? Живешь? — спрашивала она рассеянно.
— Да, ничо… Живу! — отвечала старуха, обрадованная таким вниманием к ее персоне.
— Деньги-то есть?
— Есть маненько. Вон принезли у понедельник.
— М-м… Ну оно понятно. Куда ж тебе тратить, одна же ты. Одна как перст.
Плохо одной-то?
— Плохо, — соглашалась Никитична.
— То-то же, милая! — назидательно произносила Ирина Олеговна.
Никитична на всякий случай пригорюнивалась. Сама старуха очень мало тяготилась своим одиночеством и не понимала, зачем соседка всегда на это напирает.
Ирина Олеговна задумывалась, прежде чем сформулировать следующую мысль.
— А годы наши такие, сама знаешь, — продолжала она. — Если что, так и воды некому будет подать. Вон в соседнем доме пенсионерке одно стало плохо с сердцем, так и умерла на полу. Даже до телефона не дотянулась. Летальный исход в страшных муках при полном осознании своей беспомощности.
Подобные описания доставляли ей, кажется, большое удовольствие. Она создавала целые художественные картины, описывая ощущения умирающей и то, как она пыталась подать голос или хотя бы дотянуться до телефонного шнура.
Никитичну спасало только то, что у нее начисто отсутствовало воображение.
Точнее, что-то вроде воображения у нее присутствовало, но насыщалось оно не извне, с чужих слов, а изнутри, из собственной ее души.
— Так-то вот, Никитична, бывает. Живет человек, а потом и — раз! — нету его. Естественная развязка на фоне общего невнимания к проблемам пенсионеров — заканчивала Ирина Олеговна, стремительно перескакивая на своего любимого конька.
Это было свойство Ирины Олеговны — говорить так же неправдоподобно и выспренно, как пишут в плохих романах. Иногда, впрочем, она изменяла своему правилу и переходила на язык милицейских сводок. Это вводило многих в заблуждение, кем она работала до пенсии. На самом же деле ее профессия была вполне мирной — в отделе кадров завода резиноизделий. Причем завод ее производил не те резиноизделия, которые при необходимости спрашивают в аптеках, а калоши, сапоги и брызговики для машин.
Так прыжками, с одной заезженной темы на другую, продвигался их разговор.
Никитична в основном молчала, изредка поддакивая. К умным разговорам мадам Симахович она относилась с тем же бездумным уважением, что и к «говорящим головам» в телевизоре. Если бы Никитичну попросили пересказать только что услышанное, она скорее всего зашла бы в тупик. Впрочем, Ирина Олеговна в своих ораторских витийствах никогда не возвращалась к уже сказанному.
— Ну, девка, пошла я?! — не то говорила, не то спрашивала наконец Никитична.
— Иди, если тебе больше ничего не надо! — фыркала благодетельница.
Никитична прощалась и начинала подниматься по лестнице.
Ирина Олеговна, разогретая своим речевым фонтаном и потому неудовлетворенная, смотрела вслед старухе. Ей требовалось резюме — некий определенный вывод из состоявшейся беседы. И вывод этот обычно находился.
«Совсем плохая стала. Из ума выжила!» — бормотала она, возвращаясь в квартиру и тщательно запираясь на оба замка.
Так проходила неделя за неделей, месяц за месяцем.
Беседы Никитичны и Ирины Олеговны были предсказуемы, как газетные передовицы тех лет и всегда текли по одному и тому же руслу. Содержания в них было ноль, зато обоим старухам они были приятны. Это удовольствие было тем более сильным, что каждая получала его в своей плоскости.
Никитична наслаждалась разнообразием и выходом «в люди» — ведь для того чтобы попасть к Симахович, ей нужно было пройти целый этаж, попутно заглянув еще к кому-нибудь из соседей или даже спустившись к почтовому ящику, что было для ее быстро дряхлеющего тела целым путешествием.
Удовольствие же, получаемое Ириной Олеговной, было другого рода. Она искренно считала Никитичну дурой и, общаясь с ней, снисходила до нее, черпая в этом для себя удовлетворение.
Кроме этого у Никитичны было одно несомненное достоинство, делавшее ее в глазах Ирины Олеговны незаменимой собеседницей: она была молчалива и необидчива. Этим она выгодно отличалась от прочих церемонных и болтливых старух, проживавших в доме. С этими старухами Ирина Олеговна всегда была в контрах.
«С ними невозможно разговаривать! Они меня не слушают! Разве это не возмутительно?» — жаловалась она навещавшему ее сыну.
«Что ты сказала?» — переспрашивал сын.
В целом терпеливая Никитична и «громокипящая» Ирина Олеговна соседствовали очень неплохо, дополняя и подчеркивая самобытность друг друга. Возможно эта городская идиллия продолжилась бы и дольше, если бы не одна некрасивая история, в самом буквальном смысле пробежавшая между ними черной кошкой.
Точнее, кошка была серой с желтоватой грудкой. Но в нашей истории это не играет особой роли.
По неизвестной причине Никитична притягивала к себе бездомных кошек и собак. Это было тем более необъяснимо, что старуха была грубовата и никак, ни ласковым словом, ни куском хлеба не приманивала их. Обычно сопровождавшая ее гвардия оставалась внизу, у подъезда, а потом, видя, что к ним никто не выходит, разбредалась. Но одна кошка — та самая, серая с желтоватой грудкой все же проскользнула вслед за Никитичной.
Вначале старуха не хотела ее брать. Она ворчала: «Что привязалась?» и отталкивала ее ногой. Но кошка была настырная, орала у дверей, и Никитична впустила ее.
Отношение к кошке у старухи было довольно легкомысленное. Она не обращала на нее особого внимания, но все же кормила и иногда, когда кошка, ласкаясь прыгала на колени, гладила ее. Постепенно между кошкой и старухой установилась особого рода эмоциональная связь. Большую часть дня они не вспоминали друг о друге и существовали каждая по себе. Но к вечеру в Никитичне пробуждалась нежность и ей хотелось с кем-то поговорить, и примерно в то же время кошка ощущая голод, покидала свое убежище под кушеткой.
Долгое время кошка была совсем без имени, но потом Никитична стала называть ее Серая. Не очень оригинально, зато выражает суть.
На какое-то время Серая, а точнее немудреные заботы о ней, вытеснили из жизни Никитичны Ирину Олеговну. Нельзя сказать, чтобы та эта переживала, лишь однажды с укором сказала сыну:
— Все они такие! Если им что-то надо, так сразу приходят. А сами антисанитарию разводят. Иждивенки!
«Иждивенкой» Ирина Олеговна звала Никитичну с тех пор, как однажды отдала ей кое-какие свои старые вещи.
Предполагалось, очевидно, что за вещи Никитична должна была расплачиваться слушаньем монологов Ирины Олеговны.
Кошка, как и все в этой истории, тоже была «вещью в себе». Улица произвела в ее мозгах необратимые смещения. Она часто убегала из квартиры и, бродя с тоскливым мяуканьем по подъезду, гадила, где придется. Никитична же имела свойство вспоминать о кошке лишь тогда, когда та появлялась перед ее глазами.
Некоторое время Серой благополучно удавалось избегать неприятностей, но однажды судьба свела ее с ковриком у дверей Ирины Олеговны. Что она нашла в этом коврике неизвестно, но известно, что она сделала.
Она уже заканчивала свое кошачье дело, когда Ирина Олеговна, интуитивно учуявшая непорядок (ибо запах не успел бы просочиться, а Серая была совершенно бесшумна), открыла дверь и остановила свой взгляд на кошке.
Я не видел в тот момент ее лица, но предполагаю, что на нем нарисовалась вначале брезгливость, а потом, когда она поняла, чья это кошка, некое язвительное торжество.
Устремившись к справочнику, она нашла телефон ветеринарной службы и в своих обычных, округло-официальных словах живописала присутствие в подъезде по такому-то адресу бешеной кошки, бросающейся на детей. Именно бешеной, ибо рассудок подсказывал ей, что ради гадящей кошки машину бы высылать не стали.