Смутно припоминаю, как ярдах в двадцати от моей головы на рыхлый песок опустилась нога марсианина и расшвыряла мелкий гравий. С трудом я припоминаю после того долгий промежуток томительного ожидания, а затем увидел, как четыре гигантские фигуры, с останками своего товарища на руках, сперва совсем ясные, а потом постепенно заволакивающиеся пеленой дыма, стали бесконечно медленно, как мне казалось тогда, удаляться по широкому пространству речных лугов. И только постепенно у меня проснулось осознание того, что я каким-то чудом спасся!
Получив неожиданный урок, показавший силу земного оружия, марсиане отступили на свою прежнюю полицию к Хорселлскому полю и, обремененные тяжелой ношей, проглядели много жертв, вроде меня, попадавшихся им на пути. Если бы они бросили своего убитого товарища и двинулись дальше, они бы до самого Лондона не встретили ничего, кроме батарей с двенадцатифунтовыми пушками. Они явились бы в столицу раньше, чем туда успела бы долететь весть об их приближении. Их появление было бы так же внезапно, страшно и разрушительно, как землетрясение, уничтожившее Лиссабон сто лет назад.
Но они не торопились. Цилиндр следовал за цилиндром в межпланетном пространстве, и каждые двадцать четыре часа приносили им подкрепление. А тем временем военные и морские власти, уже полной мерой оценившие могущество врага, работали с неослабевающей энергией. На позиции ежеминутно подъезжали новые пушки, и до наступления сумерек, за каждой рощицей, за каждым рядом пригородных вилл на холмистых склонах Кингстона и Ричмонда, уже скрывалось подстерегающее черное дуло орудий. А по всему пространству выгоревшей, опустошенной местности, тянувшейся, может быть, на двадцать квадратных миль вокруг лагеря марсиан, по выжженным развалинам деревень, под черными дымящимися сводами ветвей, которые всего лишь за день до того были сосновым лесом, пробирались самоотверженные лазутчики с гелиографами, обязанностью которых было предупреждение артиллеристов о приближении марсиан. Но марсиане теперь изведали силу нашей артиллерии: они понимали опасность близости людей – ни один человек, не рискуя жизнью, не мог приблизиться ближе чем на милю, ни к одному из цилиндров.
По-видимому, всю вторую половину дня марсиане были заняты переноской разных вещей из второго и третьего цилиндров – второй лежал под Эддельстоном, а третий – у Пирфорда, – на их первоначальную позицию, в песчаную яму на Хорселлском поле. Недалеко от ям, у почерневшего вереска и развалин домов, один из них стоял на часах, а все остальные, покинув гигантские боевые машины, спустились в яму. Они работали до поздней ночи и с холмов у Мерроу и даже, говорили, из Бенстида и с Ипсомской возвышенности можно было видеть валивший оттуда густой столб зеленоватого дыма.
В то время, когда марсиане позади меня готовились к следующему выступлению, а человечество впереди меня собиралось с силами для предстоящего боя, я с невероятными усилиями и трудом пробирался из дымящегося ада Уэйбриджа в Лондон.
Я заметил вдали брошенную лодку, плывшую вниз по течению. Скинув промокшее платье, я пустился вплавь за этой лодкой, догнал ее и именно так спасся от гибели. В лодке не было весел, но я решил действовать руками, насколько мне позволяли ожоги. Я пробирался с большим трудом вниз по реке к Халлфорду и Уолтону, поминутно оглядываясь назад, как вы легко понимаете. Я выбрал путь по реке потому, что в случае возвращения марсиан на воде было больше шансов спастись.
Горячая вода, образовавшаяся при падении боевой машины марсиан, спускалась по течению вместе с моей лодкой. От нее все время поднимался пар, поэтому в начале пути, на протяжении примерно мили, мне почти не видно было берегов. Один раз я, впрочем, увидел вереницу черных фигур, бежавших по лугу со стороны Уэйбриджа. Халлфорд казался совсем опустевшим, и некоторые из его домов, обращенные к реке, горели. Мне странно было видеть клубы черного дыма и перебегающие струйки пламени под знойным синим небом летнего дня, среди затихшей деревни, покинутой людьми. Я никогда еще не видел пожара без суетящейся толпы. Немного подальше, на берегу, горел и дымился тростник, и полоса огня жадно ползла к сену, убранному в стога.
Долгое время я плыл так, отдаваясь на волю течения, измученный пережитыми ужасами и нравственно, и физически. Потом во мне снова проснулся страх, и я принялся управлять лодкой. Солнце жгло обожженную спину. Но наконец, когда за поворотом реки показался Уолстонский мост, начинавшиеся лихорадка и физическая слабость превозмогли страх. Я причалил к Миддлсекскому берегу и в изнеможении, почти замертво, свалился в высокую траву. Было, должно быть, часа четыре или пять вечера. Я поднялся, прошел с полмили вперед и, не встретив ни души, снова лег в тени изгороди. Смутно помню, что во время этого утомительного перехода я как будто разговаривал сам с собой. Помню еще, что меня мучила жажда и я сожалел, что не напился досыта воды из реки. И любопытно еще то, что я почему-то сердился на жену. Не знаю почему, но мое бессильное желание попасть поскорее в Лезерхэд страшно раздражало меня.