Купюры, жёсткие, как крылья майского жука, переливались радужными голограммами, мистически просвечивая чистыми водяными знаками. «Мы — безраздельно твои» — шуршали они. Они сладко нашёптывали тысячи сокровенных обещаний, от них исходила сдержанная сила, аккумулированная энергия тысяч человеко–часов. Множество людей, из самых разных уголков мира, вырабатывали эти человеко–часы — ради краткого обладания ими — и Залепищев был на седьмом небе, полночи созерцая и изучая подарок. Наконец, он заботливо уложил деньги в «Макроэкономику» Сакса (да–да, он теперь студент Финэка!) - и счастливо заскрипел пружинами кровати, мягко подхватившей его тело — молодое перспективное тело будущего хозяина жизни.
Залепищев парил в мечтах. С абсолютной точностью, достойной будущего финансиста, он знал, что будет делать с деньгами. На шесть тысяч он купит тюнинговую стритрейсерскую 'двенаху'-трёхлетку, не сильно б/у — но хорошо пролеченную, и вложит в неё дополнительно тысячу. Ещё две тысячи ему понадобятся, чтобы покорить Иванову.
Для покорения Ивановой был расписан специальный план — точнее сказать, бизнес–план. Конечно, Иванова девчонка не из дорогих и престижных — но именно такие самые верные. И ему она нужна не на вечер и не на ночь — а на всю жизнь, и он готов простить ей всё. Понадобятся только алые паруса, чтобы уладить дело… Залепищев представил себе, как каждый вечер, взрыкивая прямоточным глушителем, он подлетает к их парадной на своей красной зверюге, как небрежно встаёт из машины. Сабвуфер гулко прокачивает двор басами, а с другой стороны из машины поднимается верная Катя, насмешливо опустив тяжёлые ресницы — и идёт с ним под руку к двери, с каждым шагом эффектно закручивая лёгкую юбку взад–вперёд на своих крутых смуглых бёдрах. И все оборачиваются… И ни одна зараза не посмеет вспомнить, с кем гуляла Катька раньше — потому что она вам теперь не Катька, а госпожа Залепищева!
Сон всё никак не шёл, отогнанный волнующими мыслями. Залепищев встал, включил настольную лампу, и, любуясь, опять разложил купюры, словно карты Таро. Под стеклянной столешницей, между разложенных купюр, проглядывала желтоватая антикварная фотография Столыпина. Благообразный Пётр Аркадьевич, всегда такой холодный и праведно–высокомерный, сейчас взирал на своего ученика с умилением: стремление Залепищева к процветанию, методичное и терпеливое, стало приносить первые плоды. Как раз к исходу двадцати лет, предвосхищённых Столыпиным…
Наутро, перед выходом из дому, Залепищев в сладком волнении пригладил волосы, набриолиненные назад. В тихом полусвете обширной прихожей, окружённый со всех сторон дорогим деревом, он смотрел в чистоту огромного зеркала. Сегодня предстоял великий день. Пришло его время. Дураки и лузеры не понимают, что в жизни надо хватать — и делать это настолько быстро, насколько возможно. Успеть ухватить то, до чего пока не дотянулись другие, ненадолго задержанные делами. Разглядеть раньше всех; идти на шаг впереди остальных; хватать и опережать других в своей нише — вот залог успеха. Недаром «успех» и «успеть» так похожи! А начать надо с кусков помельче, которыми пока не интересуются сильные…
С высокого потолка лился мягкий сдержанный свет, похожий на освещение трибуны — и Залепищев, ощутив себя перед аудиторией, ещё некоторое время удовлетворённо жестикулировал перед зеркалом. Он то проницательно прищуривал свои быстрые глаза, то по–голливудски улыбался, то изображал холодную жестокость в адрес врагов — в общем, строил всевозможные солидные рожи. На его лице, чистом и круглом, не обнаружилось ни одного прыща. Да, он теперь взрослый. Он расправил плечи под джинсовой курткой, и пожалел, что безвозвратно минули благословенные времена котелков и тростей.
В приподнятом настроении, лёгкой светской походкой джентльмена, он прошёлся по магазинам — любуясь эластичностью спроса и товарным насыщением. Его город, сказочно похорошевший с приходом финансовых потоков, блистал и сиял на солнце, как новенькая серебряная юбилейная монета Сбербанка: улицы были подметены, фасады чисты и нарядны послеремонтной свежестью, и утреннее солнце ослепительно играло в заставленных товарами витринах. Залепищев хозяйски обходил район, мысленно помахивая тростью. С колокольни радостно трезвонили — и Залепищев, благочестиво спохватясь, солидно крестился. Жизнь пёрла асфальтовым катком, сметая препятствия, в процветающее будущее, в прекрасное далёко, которое ласково звало Залепищева — в свои богатые объятия. Люди охотно тратили деньги, качая кровь экономики — а в киосках, с обложек глянцевых журналов, сияли гладкой кожей первые красавицы страны. Все — сплошь светские львицы и знаменитости, стройными шеренгами выставляющие напоказ свою ослепительную наготу — как наглядное доказательство, что красота теперь надёжно измеряется в рублях, и что жизнь, наконец, твёрдо опирается на самый прочный фундамент — на товарно–денежные отношения. Залепищев мысленно сравнивал журнальных львиц с Ивановой, с удовольствием находя, что Иванова не хуже.