Спасает Алексея не только собственное желание жить, все-таки одержавший победу мудрый природный инстинкт. От самоубийственного поступка его удерживает товарищ, безымянный курсант из третьего взвода. Этот малозначительный на первый взгляд персонаж очень важен для нас. Алексей сначала принимает его за труса, дезертировавшего с поля боя. Но курсант оказался не трусом. В рукопашной он заколол трех немцев, заколол, видимо, хладнокровно. По крайней мере, в отличие от Алексея, не испытывая ни отвращения, ни тошноты, да еще и немецкий “игрушечно-великолепный” автомат прихватил, и свою СВТ сохранил. Не трус, но от безнадежного боя уклонился. Вот здесь и проявляется, очевидно, различие между храбрым, честным, мужественным человеком на войне и настоящим человеком войны. Последний не столько понимает, сколько чувствует законы войны, знает, когда необходимо проявить мужество, а когда лучше отступить. Отступить не только ради спасения жизни, но и для будущей победы. “Не надо, товарищ лейтенант! Мы ничего не сможем… Нам надо остаться живыми, слышите? Мы их, гадов, потом всех…”
На войне он как дома. В почти безнадежной ситуации находит единственно возможный выход. И надо признать, на войне от него и в самом деле больше пользы. Немцев больше убил и сам жив остался.
У Константина Воробьева есть несколько героев, напоминающих образ человека войны. Кроме курсанта из третьего взвода к ним относятся помкомвзвода Васюков в “Крике” и, может быть, “упоенный буйной радостью первой победы” Гуляев (“Убиты под Москвой”). Их отличия от Алексея, Рюмина и большинства курсантов не столько мировоззренческие, сколько психофизиологические. Война для них не так страшна, загадочна, необъяснима и трагична, как для Алексея, Рюмина, Сергея. Они не стараются понять смысл происходящего, но кожей чувствуют его. Поэтому храбрый курсант в безнадежном положении находит спасительное укрытие, его не мучает совесть, трагедию гибели товарищей он переживает легче, в будущей победе не сомневается.
…Сам Константин Воробьев может служить образцом храброго и мужественного, но все-таки не рожденного воевать человека. Сильный и красивый мужчина, профессиональный военный, он пережил плен, бежал из концлагеря, сражался в партизанском отряде. Если бы не война, не концлагеря (среди них был и Саласпилс), не тиф, побеги, изнурительная партизанская война, то, щедро одаренный природой (его мать прожила восемьдесят лет, дед умер в девяносто шесть), он прожил бы долгую жизнь. Война отняла физическое здоровье и осталась в душе незаживающей раной. Этих потерянных лет, здоровья, подорванного на войне, ему не хватило, чтобы дожить до отмены цензуры, чтобы написать продолжение “Крика” и сказать свою правду о войне, как успел ее сказать Виктор Астафьев. Но и тогда, в шестидесятые годы, ему удалось создать исключительно достоверный, приближенный к недостижимой исторической правде образ человека на войне.
Итак, Воробьев, Лимонов, Проханов. Выбор героев может показаться субъективным и случайным. Субъективно, да. Но не случайно. Я хотел еще раз напомнить о военных повестях Константина Воробьева. Боюсь, не всякий читатель знаком с ними. “Чеченские” романы Проханова тоже знают мало. Политические убеждения и в особенности имидж автора создают барьер между ним и “либеральным” читателем, тем более “либеральной” критикой. Эдуарда Лимонова давно уже воспринимают прежде всего как политического деятеля, а он художник. Моя картина неполна. Есть и другие типы человека войны. Для меня бесспорно другое: вопреки известному афоризму, солдатами именно рождаются. “Человек войны” — природный феномен, характерный для разных времен и народов. Примерам нет числа. Позволю себе привести только один.
В конце позапрошлого века в крестьянской семье родились пятеро сыновей. Они получили только начальное образование. Знали простой крестьянский труд. Когда началась война, у них не осталось выбора. Война шла повсюду. Воевали все. В живых остался самый младший, самый слабый физически. Он выжил после семнадцати ранений и одиннадцати покушений. Не имея военного образования, он превратился в одного из самых известных “полевых командиров” Гражданской войны. Да, были у него свои “университеты” (каторга и тюрьма). Но главное в другом: этот человек был рожден воевать и побеждать.
Людям войны очень трудно приспособиться к мирной жизни. Многим не удается. Нестор Махно как-то “затерялся” в послевоенной Франции. Аркадий Гайдар все мирные годы продолжал носить шинель, вел кочевую жизнь, воспитывал “краснозвездную гвардию” и писал книги о войне (прошлой и будущей). Останутся в русской литературе “Жди меня”, “Ты помнишь, Алеша…”, “Живые и мертвые” Константина Симонова. А кто вспомнит его “Русский вопрос” или “Четвертый”? Николай Тихонов, отказавшись от военной темы, превратился из подающего большие надежды поэта в успешного, но скучного советского функционера. Впрочем, это уже другая тема.
Формула героя
Придумать героя. Вдохнуть в него жизнь. Как это авторам удаётся? Что-то иррациональное, загадочное. Таинственная, скрытая от глаз простых смертных лаборатория алхимика. Ожидание чуда.
К сожалению, в жизни чудеса случаются редко.
Литература у нас есть, есть и молодые писатели, и признанные мастера, есть писатели «серьёзные», есть авторы масслита. Есть «толстые» журналы, есть книгоиздатели, есть критика, есть литературные премии. У нас нет настоящих литературных героев.
В триаде «стиль — сюжет — герой» не хватает последнего звена. Герой, который стал бы нарицательным, герой, чья слава превзошла бы славу своего создателя, где он?
Печорин, Базаров, Татьяна Ларина, Наташа Ростова, Остап Бендер — всё это в давнем прошлом. Даже солдату Чонкину, последнему (пусть и глубоко чуждому мне) герою, уже более четверти века.
В массовой литературе дела обстоят несколько иначе. Многотомные серии детективов требуют героя, он — необходимая деталь, обязательный ингредиент. Но и здесь негусто.
Конечно, Каменская и Фандорин. Но даже их успех был бы неполон без шумно разрекламированных экранизаций. Теперь Фандорин уже ассоциируется не с героем Акунина, но с Олегом Меньшиковым или Егором Бероевым, а Каменская с Еленой Яковлевой.
Остальные и вовсе забываются, сливаются друг с другом, стоит только перелистать покетбук и отправить его по назначению — в мусорную корзину.
Бескрайние унылые просторы большой литературы как Саргассово море: ни островов, ни течения, ни ветра. Иногда на горизонте померещится мачта с пиратским флагом. Мираж. Писатель опять обманул.
Пару лет назад Александр Кабаков, представляя читателям «Октября» повестушку одного молодого прозаика, автора ни много ни мало ремейка «Молодой гвардии», заметил: «Мне кажется, что форма ремейка была выбрана (может быть, подсознательно) от смущения: вроде бы неловко теперь всерьёз писать о подвигах».