Улучив минуту, она подошла к Мише Ципкусу.
— Мишель, — сказала она, глядя своими, знала Дина, неотразимыми глазами прямо ему в глаза, — Мишель, — повторила она, так звали его в классе, — скажи — только чур не врать — ты кто: еврей или русский?
— А тебе зачем? — засопел Мишель. Он был долговязый, узкоплечий, маленькая головка на короткой шее увеличивала его сходство с кузнечиком.
— Надо, — сказала Дина, не мигая.
— Ну, ты даешь, Динка. Еврей, конечно!
— А чего тогда пишешься русским?
Ципкус долгим, протяжным взглядом смотрел на Дину, разглядывая ее, как что-то диковинное, сначала сверху, с высоты своего роста, потом нагнувшись, расположив свое лицо вровень с ее, Дининым лицом.
— У тебя, Динка, что — крыша поехала?.. — сказал он. — С чего бы это мне писаться евреем? Что мне — жить надоело?..
— А если завтра тебе предложат записаться испанцем, например, или арабом, или негром? Или японцем? Или чукчей?.. Ты — что?
— А я спрошу тогда: а что мне за это будет? — ухмыльнулся Ципкус. — Послушай, мать, а ведь я до сих пор держал тебя за умную...
В этот момент Дина в самом деле почувствовала себя дурой. То есть она себя совсем не чувствовала дурой, нет, но она чувствовала, что ее начинают принимать за дуру, что, согласитесь, еще более неприятно.
Игорь Дерибасовский, другой Динин одноклассник, в ответ на ее вопрос прищурился и проговорил, словно цыкнул сквозь зубы:
— А иди ты — знаешь куда?..
Зато Лора Дынкина, девочка вдумчивая, осторожная, полная противоположность порывистой Дине Соловейчик, неожиданно сломала собственную замкнутость. Они бродили после уроков, благо день посреди хмурой, слякотной осени выдался солнечный, чуть ли не весенний, и говорили, говорили... Говорила, впрочем, больше Лора:
— Ты ведь и сама, наверное, слышала: «евреи Христа распяли», «евреи — жадные, хитрые, им верить нельзя», или что во время войны они в тылу спасались, где-нибудь в Ташкенте отсиживались, у нас был сосед — как напьется, так про Ташкент да про Ташкент, обидно, знаешь, особенно если твой дедушка с фронта не вернулся... Так вот: а мы тут причем?.. Ты что, Христа распинала? Или ростовщиком была? Или в Ташкент сбежала?.. Только ведь если скажешь, что ты еврейка, на тебя сразу коситься начнут. Так зачем, скажи, еврейкой записываться?..
Лора Дынкина была маленькая, невзрачная, похожая на грустного, промокшего под дождем воробушка. Она была старше всех в классе, потому что целый год или даже два болела, лечилась в разных санаториях, говорили — чуть не умерла. Она из-за этой своей болезни лежала, прикованная к постели, и думала, думала... Дина с нею не спорила. Она слушала Лору и ей, чем больше она слушала, тем больше становилось жалко — и ее, и себя, и еще кого-то, кого она не могла бы назвать, если бы даже очень постаралась... Но она рада была, когда они с Лорой расстались и она смогла продолжить свой путь домой в одиночестве...
Дома Дина сказала отцу:
— Па, я не хочу быть еврейкой.
— Ну, такие вещи от нас не зависят, — рассмеялся отец, полагая, что дочь шутит.
— Зависят, — сказала Дина. — Вот если бы ты женился не на маме, у меня по крайней мере был бы выбор...
Осталось неизвестным, о чем разговаривали в тот день отец и дочь, разложив по столу разного рода справочники, толстенные тома энциклопедий и книги, которые были изданы в досюльние времена, известно лишь, что постепенно миндалевидные глаза Дины раскрывались от удивления все шире и под конец напоминали уже не продолговатые миндалины, а грецкие орехи вполне правильной сферической формы.
— Так что же выходит, пап, — сказала она в заключение их несколько подзатянувшейся (по мнению мамы) беседы, — все, кого я люблю... И Плисецкая, и Бизе, и Аркадий Райкин... Как же так получилось?..
Динин папа, всю жизнь считавший себя интернационалистом и остерегавшийся обсуждать с дочкой столь острые и не вполне ясные для него самого проблемы, только пожал в ответ широкими, мускулистыми, как у каждого хирурга, плечами.
Вероятно, это было самое лучшее из всего, что мог он сделать в ту минуту.
Зато на другой день...
Вот что произошло на другой день в школе № 66.
На первой же перемене, когда Дина Соловейчик и Игорь Дерибасовский, будучи дежурными, выгнали всех из класса и отворили окна, чтобы впустить свежий воздух, Дина как бы невзначай, глядя не на Игоря, а в распахнутое окно, в запредельную синюю даль, простертую над приземистыми городскими крышами, сказала:
— Между прочим, Игоряша (так называли Игоря Дерибасовского в классе), ты конечно, знаешь, что самый великий физик двадцатого века был евреем?