— Послушайте, дорогой Александр Александрович! — сказал я в сердцах. — Пизанская башня, конечно, шедевр, но не кажется ли вам, что наш дом рухнет куда раньше! Он ведь не то что шестьсот — он и шести лет не продержится, если так пойдет и дальше!..
Но Александр Александрович не дрогнул.
— Таких домов, как наш, — сказал он сурово, — у нас в микрорайоне двадцать, а по городу — сотни, а если брать по всей стране, так тысячи и тысячи... А Пизанская башня — одна.
Что я мог на это возразить?.. К тому же и в голосе, которым он это произнес, и в буравящих меня воспаленных глазах было столько презрения...
Этот взгляд, возможно, меня доконал. Получалось, что ему, шоферюге с Бийского тракта, наверняка даже не слыхавшему ни о Брунеллески, ни о Браманте, или, скажем, о Прусте или Кандинском (там, на Бийском тракте было, по всей вероятности, не до них), — что ему Пизанская башня куда дороже и ближе, чем мне!.. Что же тогда после этого — я сам, со своей машинкой, своими рассказами, которые нет-нет да и появляются в журналах и коллективных сборниках, со своей причастностью к миру, который горделиво именуется миром искусства?..
На миг Пизанская башня возникла передо мной — стройная, легкая, как бы парящая над землей, с ярусами, вырастающими один из другого, с ажурной колоннадой над каждым, с особенной, ни с чем ни сравнимой гармонией всех пропорций, похожая на юную, грациозную, одетую в белые кружева девушку, которая вдруг споткнулась в танце — и вот-вот упадет, если кто-нибудь ее не подхватит...
— Какая «международная общественность»?.. — пристыжено пробормотал я.
— А вот почитайте. — Александр Александрович положил передо мной журнал, который до того, свернутый в трубку, Держал в руках.
Это был номер «Науки и жизни», порядком потрепанный, с обтерханными краями, раскрытый посредине, на статье о Пизанской башне, довольно пространной, к тому же набранной мелким шрифтом... Я поблагодарил и сказал, что вечером обязательно прочту.
— Ну нет уж, — возразил Александр Александрович, — вы уж лучше сейчас.
Я взглянул на часы, обречено вздохнул и принялся за чтение.
— Очень убедительная статья, — сказал я, наскоро пробежав ее и надеясь в глубине души, что какой-нибудь огрызок утра еще останется в моем распоряжении. — В самом деле, состояние башни угрожающее.
— Вот то-то же, — сказал Александр Александрович. — Только главное там в самом конце.
В конце статьи в нескольких строчках говорилось о международном конкурсе, объявленном с целью спасения сокровища мировой архитектуры.
— И отлично, — сказал я с облегчением, — все правильно, международная общественность поможет, авось кто-нибудь предложит подходящий проект...
Александр Александрович перебил меня:
— Авось да небось — это, знаете ли, во все века губило Россию... — Не сводя с меня пристального взгляда, он похлопал себя по карманам, достал очки, у которых дужки были соединены пружинкой, чтобы очки не слетали во время работы, надел их, закрепил пружинку на затылке (все это по-прежнему не спуская с меня глаз, что придавало каждому его движению и всему его виду особую торжественность), затем порылся во внутреннем кармане жилетки — он всегда, и в жару, и в холод носил вязаную жилетку, — вынул аккуратно сложенный вчетверо листок, расправил и протянул мне.
— Вот, — сказал он, — как там насчет международной
общественности — этого я не знаю, а я лично посчитал долгом откликнуться.
На листке из школьной тетрадки в клеточку был изображен чертеж, под которым значилось: «Пизанская башня» и ниже в скобках: «Проект капитального ремонта». Линии были проведены карандашом, грубо, от руки, и это придавало им какую-то трепетность, я бы сказал — одухотворенность.
— Ну, как вам, — сказал Александр Александрович, — мой чертежик?..
В редакции, где я работал, привыкли иметь дело с графоманами, но каждый раз, глядя в покорно ждущие приговора глаза, я чувствовал себя палачом, отрубающим голову у младенца.
— М-м-м... Видите ли, — сказал я уклончиво, — я в этом ничего не смыслю... Тут надо быть строителем...
— Так у меня, сами знаете, сын — строитель, инженер, в стройуправлении работает, — сказал Александр Александрович. — Да и я в этом деле малость маракую... — Глаза у него, подернувшиеся было легким туманцем, прояснились, повеселели. — В Сибири доводилось такие срубы из кедра ставить — куда там!.. И сто, и двести лет пройдет — не покачнутся!..