Он поднялся — коренастый, пружинистый, и стоял передо мной бычком, наклонив голову на короткой мускулистой шее.
— А вас я попрошу — по-доброму попрошу... Перестаньте вы батяне голову задуривать... Сами вы — это дело ваше, тут я вам не указ... А тем более, что за вашей нацией такое водится...
— То есть?..
— Ну, такое-всякое, не станем, как говорится, уточнять... — Он подмигнул, ухмыльнулся. — Нет, вы не подумайте, я против нации вашей ничего не имею... Тем более, что Маркс-Энгельс вроде бы тоже из нее... Я к тому только, что мой батяня — он, конечно, на всякие выдумки всегда был мастак, но чтобы ему самому пришло в голову в такие игрушки играть... Русский человек на такое никогда не пойдет... У него хоть душа, бывает, пьяная, зато ум — трезвый... И потому, — он прижал руки к груди, — оставьте вы батяню в покое, не провоцируйте!..
Он ушел, обиженно хлопнув дверью. Я не успел ему ничего сказать, объяснить... Впрочем, оно, может, и к лучшему? — подумал я, оставшись один.
Федор, однако же, как в воду глядел.
На очередном отчетном собрании кооператива (случилось оно месяца через полтора после отправки проекта в Пизу) был напрямую поставлен вопрос о председательствовании Александра Александровича. Собрание происходило во дворе, на детской площадке, кому повезло, те заняли места на скамейках, остальные переминались с ноги на ногу, подначивая собравшихся утвердить отчет правления и разойтись по домам, то есть по квартирам, поскольку все равно разговорами дела не поправить, это раз, а два — это погода: по небу волоклись брюхастые тучи, налетал ветер, временами побрызгивал дождь.
Но когда дошло до критических выступлений, до работы правления, в особенности председателя, всеми овладел такой азарт, что было забыто про все — и про хмурое небо, и про дождь, и про ветер... Собрание раскололось. Одни нападали, говоря о протекающей крыше, проседающем фундаменте и ни к черту не годящейся сантехнике, и все это было правдой, другие возражали, что правление и председатель тут ни при чем, это напортачили строители, что же до Александра Александровича, так он и письма слал во все концы, и лично ремонтировал все, что только возможно, и при этом, как всем известно, не брал ни с кого ни копейки... И все это тоже было правдой. Но поскольку первых, то есть нападающих, было больше, то вопрос о дальнейшем пребывании Александра Александровича на посту председателя решили вынести на голосование, тем более, что в самый разгар прений одна яростная противница Александра Александровича (как потом выяснилось, метившая на его место) выкрикнула по-митинговому зычным голосом:
— А что это у вас за дела такие, Александр Александрович, с какой-то башней, позвольте узнать?.. И кто вас уполномочил?.. У вас как у председателя нашего кооператива совершенно другие обязанности!..
Но тут поднялся такой гул, что Александр Александрович, даже если бы захотел, не смог бы его перекричать. Да он и не пытался. Он сидел за фанерным, специально для собрания принесенным столиком, рядом с молоденькой девушкой, старательно ведущей протокол, и на его буроватом, в мелких прожилках, будто опаленном стужей лице то угасала, то вновь начинала светиться какая-то прозрачная, потусторонняя улыбка. Он как будто и слышал — и не слышал, видел — и не видел того, что происходило вокруг, и эта его улыбка, трепетавшая, как стрекозиное крылышко, у него на губах, должно было особенно раздражала его критиков.
Но перед самым голосованием кто-то напомнил ему про заданный, но так и не получивший ответа вопрос. Александр Александрович поднялся. Давешняя улыбка соскользнула с его губ, кожа на выпуклых, округлившихся скулах натянулась, глаза смотрели серьезно, даже строго.
— Перво-наперво, — проговорил он своим хрипловатым, словно простуженным голосом, — я за эту должность не держусь и потому прошу снять мою кандидатуру с голосования.
— Он поднял руку, чтобы умерить поднявшийся шум. — Второе. Никто меня не уполномочивал, это верно... Никто, кроме собственной моей совести... Совесть меня уполномочила за такое дело взяться, за Пизанскую башню, — что же еще?.. А третье... Вот, сами взгляните, может, кто и не видел...
Из огромного гроссбуха, в котором велись все кооперативные дела и который лежал перед ним на столике, Александр Александрович извлек большого формата лист лощеной, глянцевито блестевшей бумаги, развернул его и поднял над головой. Это была фотография Пизанской башни, вырезанная не то из «Огонька», не то из какого-то зарубежного, судя по превосходному качеству печати, журнала.