Алик Житомирский?.. Глядя на него, я сгорал от стыда. Я готов был провалиться сквозь землю или хотя бы сквозь наш досчатый, в прогнивших щелях пол. Хотя — какое мне, в сущности, было дело до этого Алика Житомирского?.. А вот поди ж ты... В нашей комнате, как и во всем общежитии, преобладали ребята из села, «городские» уезжали учиться в Москву, Ленинград. Мы еле-еле дотягивали до стипендии, пробавляясь по утрам, до лекций, и вечерами, вернувшись из библиотеки, обжигающим кипяточком из «кубовой» и намазанным на черняшку маргарином. Обедали мы треской с вермишелью, экономя каждый рубль на книги и методики, необходимые в «глубинке», куда нас направят после института. И вот — это такси... керогаз... собственные ватный матрац и одеяло...
Алик... Я возненавидел его с первого же взгляда.
Девушки?.. У нас в группе было их две: Берта Зак и Лиля Фишман. Берта Зак была толстой, неповоротливой, пышные плечи и груди у нее так и выпирали из платья, она казалась резиновой куклой огромных размеров, до отказа накачанной воздухом. К тому же она была смертельно глупа, но добродушна, и позволяла, не обижаясь, подсмеиваться, подшучивать над собой. Шутки эти, начиненные порой изрядным сарказмом, царапали мне душу. Что же до Лили Фишман, то не было занятия, чтобы она не тянула руку вверх, не старалась ответить, преданно устремив на преподавателя свои большие, выпуклые, в маслянистой поволоке глаза. К тому же чулки на ее тонких, спичкообразных ногах вечно съезжали, морщились и разукрашивались то дырками, то спущенными петлями, что вызывало у меня физически ощутимую тошноту... Неряшливость, отсутствие и намека на внешнее изящество, чрезмерная тоскливая рациональность, сквозившие в любом поступке, движении, взгляде, трусливая осторожность, боязнь быть самой собой — все это отталкивало, скажу даже — вызывало брезгливость... И это странно, поскольку свою мать, рано умершую, но каждой мелочью живущую в моей памяти, я боготворил, и бабушка моя, с материнской стороны, если судить по давним фотографиям, была, не преувеличиваю, писаной красавицей, с лицом, которое прельстило бы мастеров эпохи Возрождения...
Но то были другие женщины, не те, которые встречались вокруг...
Если уж речь зашла о женщинах, то — что может быть соблазнительней?.. — я должен упомянуть о своей первой любви. Что мне особенно запомнилось — нам было по одиннадцать лет — это золотые, падающие на плечи волосы, в которые неотделимо вплетались полуденно-яркие солнечные лучи. Она сидела впереди меня, парты за две, маленькая, аккуратная, удивительно грациозно сложенная женщина, и я чувствовал себя при взгляде на нее мужчиной, рыцарем (я уже прочитал «Дон-Кихота»), с восторгом готовым отдать за нее жизнь. Изредка я видел ее не в школе, а на улице, быстро перебирающей ножками в белых носочках с отогнутыми манжетами, в черненьких туфельках с узенькой, застегнутой на пуговичку перемычкой. В руке у нее были то бидончик, то плетеная кошелка, и ступала она по размолотой в пыль дороге, по которой тащили свои двухколесные арбы уныло-деловитые ишаки, а по сторонам тянулись крохотные, подслеповатые окна и серые, слепленные из кизяка дувалы (дело было в Коканде, в эвакуации), но мне казалась она только что покинувшей замок принцессой, а истомленная жаром улица — обрызганной росой тропкой через густо-зеленый лужок...
По утрам, когда я мчался в школу (это было уже после возвращения из эвакуации), мне регулярно встречалась молоденькая артистка из кордебалета нашего театра музкомедии. Кончилась война с ее похоронками, сиротством, пьяными инвалидами на углах, линялым, латанным-перелатанным тряпьем, в которое облекались женщины, контрастируя с вызывающе-ярким, привезенным из Германии шмутьем, и оперетта с ее пьянящей музыкой, пестрыми, бьющими в глаза красками, легкомысленно-озорным канканом, приоткрывавшим среди бурлящего каскада юбок нарядные подвязки и черные трусики, отвлекала, уводила в другой, беззаботно-веселый мир. Весь город, казалось, рвался в оперетту, и мы, мальчишки, тоже — под самый потолок, на галерку, где были самые дешевые места... И вот из этого-то как бы одновременно и существовавшего, и не существовавшего мира возникло как бы одновременно и существующее, и не существующее видение, невысокого роста девушка на громадных, похожих на котурны каблуках, с миловидным личиком, с подмалеванными синькой глазами со стреловидными, разбегающимися лучами ресницами, с алыми, нежно закругленными губками и бантом в светлых, пружинящих на ветру волосах... У меня деревенели ноги и рука, сжимающая портфель. Я двигался навстречу ей механически, я не двигался — скорее нес оцепеневшее свое тело, таращась на маленькую раскрашенную артистку, не в силах оторваться, она же не проходила, а словно проплывала мимо, глядя на меня в упор широко раскрытыми, удивленными, остановившимися глазами. Взгляд ее пронизывал меня насквозь — не задерживаясь, не застревая, не замечая. И грандиозные ее каблуки не задевали земли, между тротуаром и ее подошвами, чудилось мне, оставался слой воздуха, она в любой момент могла взмыть вверх и раствориться в небе...