— Где ты запропал?.. Я тебя жду, жду...
Не вынимая изо рта сигареты (я не нашел, куда ее бросить, не нарушая окружающей чистоты и белизны...), я подхватил ее и внес в дом, а в доме, опустив на кушетку, принялся, встав на колени, сметать руками с ее туфель и ног налипший снег, потом надел на нее домашние шлепанцы с оранжевыми помпончиками, на секунду коснувшись узких и теплых Жениных ступней. Пока я нес ее, она показалась мне удивительно легкой, почти невесомой... Она хохотала, негодовала, брыкалась, колотила кулачками меня в грудь, но я, чтобы не выпустить ее из рук, только теснее прижимал ее к себе.
— Ты ужасный тип, — сказала она, сидя на застланной ковриком кушетке и поправляя растрепавшиеся волосы. — Я-то думала, ты такой тихоня, паинька, одним словом — философ, а вон ты какие штучки откалываешь...
— И философам, — сказал я, — ничто человеческое не чуждо... Разве не так?..
Глаза у Жени были веселые, озорные, таких у нее я еще не видел, но тут она отчего-то смутилась и стремительно умчалась на кухню, где что-то шипело и скворчало на сковордке.
Я добрался наконец до сарая, набрал охапку аккуратно наколотых, до звона просохших на летнем солнцепеке полешек, сложенных ровными, один к одному, штабелями (без сомнения, старанием все того же дедушки Мотла), и, вернувшись в дом, грохнул всю груду на железный лист у круглой колонки с печной дверцей внизу.
Женя объяснила, что на чердаке, под крышей, установлен бак с водой, колонка разогреет ее и горячая вода будет циркулировать по трубам и батареям, расположенным во всех комнатах, Левка сам смастерил эту систему отопления, она исправно действует, хотя и не очень быстро.
Я ободрал березовое полено, наложил в топку коры, наструганных щепок, пламя, треща, охватило дрова, в колонке загудело. Тем временем Женя накрыла в передней комнатке, там, где стоял телевизор, круглый стол, застланный белой, с крахмальными складками скатертью: залитый майонезом салат в искрящейся острыми гранями вазочке, коробка мерцающих под масляной пленкой шпрот, пластики сыра с прозрачной слезкой внутри... У обоих приборов стояли серебряные коньячные рюмочки, а посреди стола бутылка муската. Только теперь я заметил, что и сама Женя одета для дома непривычно нарядно, даже торжественно, на ней было украшенное изящной вышивкой платье с высоким воротом и узким, глубоко уходящим вырезом на груди, на плечах лежал вязаный белый платок, тот самый, который я уже видел в консерватории...
— Это еще не все... — Прежде, чем присесть к столу, Женя принесла с кухни подогретый на плитке пирог, покрытый румяно-коричневой корочкой.
— Это мясной, — сказала она, опустив глаза. — Сама пекла... Теперь можно приступать...
— Ты сумасшедшая, — сказал я, обведя стол рукой.
— Немножко...
— Зачем такой парад?..
— Мне захотелось...
— М-м-м... Но я ведь не твой журналист из Варшавы...
— Если ты еще раз о нем упомянешь, — медленно, с расстановкой проговорила Женя, — я запущу в тебя тарелкой... — По ее полыхнувшим жаром щекам было видно — да, запустит...
— Больше не буду, — сказал я, чувствуя, что пересолил. — Честное пионерское...
Я откупорил бутылку с мускатом и разлил по рюмочкам, немногим больше наперстка.
— Нас познакомили в синагоге... — сказала она, приблизив к себе рюмку и вращая ее за тоненькую ножку. — Его звали Соломон Ластик... Ластик... Смешно, правда?.. Он был средних лет, представительный, даже красивый, и водил меня в театр, в рестораны, обещал увезти — в Польшу, потом в Израиль...
— Это было, когда мы уже познакомились?.. — Все во мне всколыхнулось.
— Кажется, да... А что?...
Выходит, как раз в это время я получал от нее отчаянные письма... И думал, что ее надо спасать, спасать...