— И они не собираются, возвращаться?..
Арон Григорьевич пожал плечами:
— Пока нет...
— Вот видите... Давайте выпьем за ваших ребят, за Таити... — предложил я.
Мы разлили по стопкам остатки коньяка и чокнулись.
— Возможно, вы правы, — задумчиво проговорил Арон Григорьевич. — Помните, у пророка Исайи: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком... И младенец будет играть над норою аспида...» Правда, — усмехнулся он, — пророк Исайя вероятно имел в виду весьма отдаленную перспективу... Но что же... Будем верить... Ведь и в самых безнадежных обстоятельствах всегда имеется хотя бы один шанс... Хотя бы один-единственный, но он имеется... А вы как думаете?..
— За Таити!..
— Да, за Таити...
Ночь кончалась, над Нью-Йорком занимался тусклый рассвет. Я подошел к окну, чтобы раздвинуть рамы, впустить в комнату свежий воздух. Все вокруг, внизу и вверху, заволокло сырым туманом, клокастым и грязным, как непромытая овечья шерсть, и не утренней свежестью, а удушьем пахнуло мне в лицо...
Я захлопнул раму. За стеклами клубился туман, непроницаемый для солнечных лучей, густой, тяжелый... Казалось, мы в самолете, летим сквозь сплошные облака, заполнившие вокруг все пространство, но где-то там, впереди, посреди синего океана лежит малахитовый остров, над ним, в прозрачном небе, сияет золотое солнце, щебечут птицы, в плоский песчаный берег, ласково журча, плещутся волны... Там, впереди...
ТАМ, ВЫСОКО В ГОРАХ
Если голоден враг твой, накорми его хлебом; если он жаждет, напой его водою: ибо, делая сие, ты собираешь горящие угли на голову его...
Книга притчей Соломоновых, 25-21
Все, все было хорошо, прекрасно, даже великолепно — и горы в подтаявших за лето снежных шапках, и разбросанные по склонам заросли рыжего зверобоя и лиловой душицы, и лохматые, усыпанные кроваво-красными ягодами кусты шиповника, и стелющийся над разогретой солнцем землей пьяноватый аромат яблочной падалицы вперемешку с запахом сухих, увядающих трав, — да, все было бы прекрасно, если бы не камень, застрявший, судя по рентгеновскому снимку, где-то в нижней трети мочеточника, и не жесточайший приступ, который привел Якова Теля в больницу, открытую недавно, в соответствии с рекомендациями современной медицины, не среди городской суеты, а в горах, и если бы, в дополнение ко всему, не совершенно неожиданная встреча здесь, в больнице, с человеком, которого Яков презирал, мало того — всей душой ненавидел. Это был Евгений Парамонов («Евг. Парамонов», как подписывал он свои опусы), зам. главного редактора городской «Вечёрки»...
— Ба-ба-ба! Знакомые все лица!.. — пророкотал над ухом у Якова раскатистый баритон, когда пару дней спустя после прихода в больницу Яков, осваивая общий для всех ритуал, стоял утром в туалете над писсуаром с полулитровой баночкой в руке. Писсуаров было штук пять или шесть, и над каждым стояли больные с такими же баночками, томясь надеждой увидеть, как о стеклянное донце звякнет камешек или хотя бы высеется песок.
Если бы голос принадлежал кому-то другому, Яков наверняка бы тоже вздрогнул — до того был он громок, прямо-таки оглушителен, этот сочный, словно играющий своей мощью баритон. Однако принадлежал он именно Евгению Парамонову, Якову не надо было даже оборачиваться, он и без того представлял себе рослую, мускулистую, спортивного вида парамоновскую фигуру (говорили, Парамонов был постоянным партнером по теннису — то ли первого, то ли второго секретаря обкома), его узкое, как бы сдавленное с боков лицо, светлую, свисающую на лоб челку и наглые водянисто-голубые глаза, смотревшие на Якова с неизменной усмешкой.
— Вот не ведал, не гадал!.. Яков Тель!.. Какими судьбами?..
— Да теми же, видно, самыми, — буркнул Яков, притворяясь, что сосредоточенно изучает содержимое баночки.
— И что же у вас такое?..
— Камень... В нижней, трети мочеточника...
— Скажи, какое сходство!.. И у меня камень, и тоже в нижней трети!.. Сидит, подлец, и выходить не желает...
Яков хотел ядовито заметить, что этим, пожалуй, сходство между ними и ограничивается, но, впервые подняв на Парамонова взгляд, увидел перед — а скорее даже над собой (Парамонов был выше его на целую голову) отечные мешки под глазами, набрякшие веки, серую кожу с каким-то мертвым, сизым отливом на запавших щеках — и промолчал.
Весь день он избегал встречи с Парамоновым, даже в столовую отправился перед самым ее закрытием и ел все холодное — суп с ледышками жира и слипшуюся в комок вермишель. В свободное же от процедур время он тайком от больничного персонала сбегал за пределы отведенной для прогулок территории и взбирался по крутому склону горы на одну из садовых террас, поднимавшихся вверх широкими уступами.