— Хорошо... После института работала в сельской школе, по направлению... Там же вышла замуж, за учителя по труду, он был единственный мужчина у нас в коллективе... Федя простой, хороший парень, мастер на все руки... Меня он любит — больше, наверное, чем я заслуживаю... — Вера вздохнула, одернула юбку на коленях. («А ты?» — хотелось ему спросить). — У нас двое девочек, сын, уже студент. Дочки кончают школу, одна в девятом, другая в десятом. Хорошие ребята, хотя совсем не такие, какими были мы... Может быть, оно и к лучшему... Я бы могла рассказывать о них бесконечно, только вряд ли тебе это интересно...
— Мне интересно... Все, что связано с тобой... — Он положил поверх ее руки, лежавшей на колене, свою, стиснул тонкое, показалось ему — хрупкое запястье. Вера высвободила руку — словно для того, чтобы поправить распушенные ветром волосы.
— Как видишь, ничего особенного... Марины Мнишек из меня не получилось... Обыкновенная училка. Правда, заслуженная... — Она с шутливой важностью вскинула голову.
— В прошлом году наградили значком...
— Тебе нравится школа? — Он мог не спрашивать — он помнил, с каким восторгом, нет — обожанием вилась вокруг нее малышня, когда они учились, и с каким удовольствием и как всерьез Вера с ней возилась...
— О да!.. — Она встрепенулась, зажглась. — Школа — это моя жизнь!.. — Однако, повернувшись к нему озарившимся вдруг лицом, уловила что-то такое в его глазах, что помешало ей продолжить. — Но об этом в другой раз...
— Другого раза не будет. — Голос Лазаря прозвучал так глухо, что он и сам удивился — это был не его, чужой голос.
Он поискал, куда бы бросить окурок, достал из кармана какую-то бумажку, завернул, сунул в карман. Потом вынул новую пачку сигарет, распечатал, закурил. И пока говорил, курил не переставая, зажигая одну сигарету от другой.
— Ты слишком много куришь...
Он не обратил внимания на ее слова. Точнее — обратил, они царапнули, резанули его: «Ты слишком много куришь...» — и это все, чем она могла ответить на его рассказ о том, когда и как родилась у него мысль об отъезде, как она подчинила себе все, сделалась доминантой в его жизни... «Ты слишком много куришь...» Впрочем, что еще могла она сказать?..
Ветер прошумел в гуще сросшихся кронами деревьев. Остро пахнуло предгрозовой свежестью. Несколько первых, тяжелых капель упало на них, но оба ничего не замечали.
— Ты хорошо все взвесил, обдумал?..
— Да, тысячу раз. Тебе это трудно понять, но мое место — там. Я не хочу быть подонком...
Он передернул плечами, пытаясь унять пронизавшую его дрожь.
— Ну, да... — вздохнула она. — Ты все такой же, как раньше... Ничуть не изменился...
В движении, которым она притронулась к его плечу, была такая горькая нежность, что у него на секунду занялось дыхание.
— И ты... — пробормотал он. — И ты такая же...
Возможно, громыхнувший где-то гром и ветер, брызнувший в них дождем, охладил обоих, заставил почувствовать фальшивость их слов...
Они поднялись, оборвав разговор.
— Я с тобой, — сказала Вера.
— Это ни к чему. Ты же видишь, каждую минуту может хлынуть...
— Ничего... Говорят, из большой тучи маленький дождь... И потом, — она тряхнула сумочкой. — у меня зонт, если что, он и тебя прикроет...
Еврейская часть кладбища производила впечатление покинутости, заброшенности. Большинство могил заросло травой, памятники осели, покосились, решетки порыжели от густой ржавчины. Пока разыскивали могилы родителей Лазаря, он читал на ходу частично забытые с детства, частично незнакомые имена: Мильчик, Шварц, Абрамсон, Сокольский, Альтшулер... Казалось, весь город переселился сюда и люди, плохо или никак не знавшие друг друга, встретились и зажили единой семьей... Впрочем, благостно-печальному настроению, охватившему было Лазаря, мешало то, что на иных могилах фотографии были поцарапаны, на других выколоты глаза, на некоторых — там, где был изображен могендовид, — виднелись — россыпью — щербинки, словно от бьющих в упор автоматных очередей, хотя, конечно, автоматы — это было бы слишком, скорее всего это были следы от камней, но у Лазаря, когда он заметил их, потемнело лицо, взбугрились скулы...
Они постояли молча около двух поросших травой холмиков. Серые, прочно врытые в землю плиты сохранились в целости, только фотографии потемнели, местами на них расплылись бурые пятна. На одной был отец Лазаря — грубоватое лицо, с крупным носом, бритым, как у боксера, черепом и добродушно-уверенным взглядом здорового, рослого, физически сильного человека. Хоронить его пришел весь лесотарный завод, на котором он проработал чуть ли не всю жизнь, последние годы начальником ящичного цеха. На втором снимке была мать — круглое, одутловатое, почти без подбородка лицо, тревожные, даже испуганные глаза в оправе несоразмерно больших очков... На самом деле была она другой — живчиком, хохотушкой и, как ни странно, — коротышка, с выпуклым яйцевидным животиком, — хорошо смотрелась рядом со своим великаном-мужем...