В самом деле, напрасно я так настырничал с Липкиным... И он вполне справедливо врезал мне напоследок.
Двадцать восемь лет назад — Липкин был точен — в эпоху так называемой «оттепели» (какие связаны были с ней мечты, какие надежды!..) вышел мой первый роман. Страсти вокруг него клубились, кипели... Город наш, едва он появился на прилавках, тут же разделился на его яростных сторонников и столь же яростных противников, так мне, по крайней мере, казалось: по молодости я считал, что у людей нет иных забот, кроме как ходить на читательские конференции и сражаться друг с другом на диспутах. Но тема романа по тогдашним временам и вправду была живая, горячая: сталинский культ, репрессии, поиски правды...
И вот однажды — телефонный звонок. Незнакомый голос, незнакомая фамилия...
— Было бы хорошо, если бы вы заглянули к нам в редакцию. Когда?.. Да прямо сейчас.
Я не любил появляться в редакции нашей областной газеты. Она усердно боролась с «нашими идеологическими противниками» и представлялась мне гадючьим гнездом, от которого следует держаться подальше. Ничего хорошего я не ждал и на этот раз, входя в провонявший стоялым табачным дымом кабинет.
Меня встретил новый сотрудник, моих лет, невысокий, коренастый, с рано завязавшимся брюшком и короткой негнущейся шеей, отчего, должно быть, и показался мне с первого взгляда похожим на энергичного, упитанного, но несколько неуклюжего боровка, прущего напролом. Едва я вошел, как он вскочил и забегал, закружил по тесной комнате, тасуя бумаги на столе, двигая стулья и с опаской поглядывая на дверь — все сразу.
— Садитесь, — ткнул он толстым пальцем в сторону стола, за которым только что сидел сам. — И вот — почитайте... — Передо мной легли несколько исписанных от руки листков. — А я выйду, чтобы не мешать. И дверь запру — чтобы вам не мешали.
Я начал читать. Почерк был разборчивым, четким, фразы гладкими, состоявшими из расхожих тогда выражений: «очернение действительности», «отсутствие партийности», «клевета на историю нашей страны» и т.п. Но вся соль, вся, так сказать, пикантность присланного (или принесенного) в редакцию материала заключалось в том, что речь в нем шла о недавнем обсуждении моего романа в пединституте, причем от начала до конца все было переврано, вывернуто на изнанку.
— Ну, как, познакомились? — спросил, вернувшись, Липкин, я уже усвоил его ни о чем не говорившую мне в тот момент фамилию.
— И что скажете?
— Скажу, что материал идеально соответствует вашей газете.
— Я сам был на обсуждении и все слышал. Хотите знать мое мнение?
Липкин скомкал исписанные листы и бросил в корзину, стоявшую в углу, доверху наполненную мусором.
— А главный редактор?.. Он же за такие штуки с вас голову снимет!..
— А это вас не касается, — буркнул сердито Липкин. — Кстати, вам ничего не говорит моя фамилия?..
Пришлось извиниться, сказать, что я не очень внимательно слежу за местной прессой.
— Ну, а раньше вам эта фамилия не встречалась?..
Я огорчил его вторично.
— Ай-яй-яй, — укорил меня Липкин, — как же так?.. А я вот начал ваш роман — чувствую, что-то знакомое. Потом вижу — ба, да ведь это та самая история, которая на весь наш город нашумела! И автор не однофамилец, как я было подумал, а — он самый, мой одноклассник!..
Через несколько минут Липкин объявил секретарю, что едет делать репортаж с обувной фабрики, запер кабинет и мы направились в расположенный поблизости подвальчик пить пиво. После пары кружек я начал кое-что припоминать, со своей стороны Липкин уточнил, что учился в нашей школе недолго, но хорошо запомнил историю, послужившую мне сюжетом для романа. Постепенно мы перешли с пива на кое-что покрепче, и родной наш город, утонувший в розовых туманах юности, начал проступать все отчетливей — с его горбатыми деревянными мостами, переброшенными через множество пересекавших его речушек и протоков; со скрипучими лестницами, ходившими ходуном внутри обветшалых и тоже деревянных домишек; с кружащим, дурманящим голову ароматом акации; с жалкими послевоенными радостями и дерзкими, будоражащими молодые сердца желаниями — переустроить мир, утвердить в нем навечно правду и справедливость... Поздно вечером, покинув подвальчик, мы долго спорили, кто кого должен провожать, и Боря Липкин твердил: «Нет, я!.. Потому что ты писатель, а я газетный репортеришка...» Мы провожали друг друга поочередно, и Липкин говорил, что тоже напишет роман и сделается знаменитым, но потом согласился с тем, что «быть знаменитым некрасиво», ведь главное — не слава, черт ее побери, а — «жила бы страна родная, и нету других забот», как пелось в популярной тогда песенке, и там было еще про снег и звезд ночной полет... И мы шли по пустынным улицам, город был рабочий, шахтерский, в нем рано ложились и рано вставали, а мы все пели про страну родную и, уже заполночь, пили за нее у меня дома, с трудом, но добившись все-таки, чтобы Маша к нам подключилась...