И кто бы мог подумать, что наступит день — и я примусь заталкивать в чемодан свои манатки, чтобы податься из этой самой «страны родной», где и снег, и звезды, «и нету других забот»... И при этом заботой моей будет — загнать энциклопедию под редакцией профессора Южакова, двадцать томов, антиквариат, поскольку вывозить такое не разрешают... И я буду ждать, буду надеяться, что меня выручит и на этот раз, купит абсолютно ненужную ему энциклопедию — купит из чистого альтруизма и благородства — он, мой друг — Боря Липкин, миллионер...
Вскоре я уехал из города, где случилось нам встретиться, и мы снова встретились несколько лет спустя... Но об этом после. А пока...
Пока прошло три, прошло четыре дня вместо двух — Липкин не звонил. На пятый или шестой день я позвонил ему сам.
— Да, да, я... Привез из Стамбула эту дрянь, грипп, «Гонконг-25» или хрен его знает, как называется... То в жар, то в озноб, кости ломит, в башке гудит, да еще и мой родимый диабет разыгрался... Ты уж извини, дай очухаться...
Видно, ему и вправду было невмоготу. Но что-то меня насторожило в том, как он отрывисто, резко бросил трубку.
Жизнь между тем текла, как говорится, своим чередом.
Среди хлопот и беготни, которыми забит был каждый день, я выкроил время, чтобы зайти в издательство, с которым связан был много лет: проститься. Директор, увидев меня в переполненной приемной, распахнул передо мной дверь своего кабинета. Странное дело: чем реже он издавал мои книги, тем больше ко мне благоволил. Вот и на этот раз по его звонку секретарша принесла и поставила перед каждым из нас по стакану чая с кружочком лимона.
У директора было улыбчивое лицо, тихий голос, мягкие манеры — слушая, что он говорит, нелегко было угадать, что он при этом думает. Объясняя свой отъезд, я упомянул о внуке, который уже три года как там... Директор достал платок, приподнял очки и не то вытер глаза, не то высморкался.
— Когда говорят о моих внуках, для меня все остальное не существует, — сказал он. — Вели мне идти за ними пешком на полуостров Ямал — пойду, вели мне идти в дикие джунгли — бегом побегу, хлебом клянусь...
Он полуобнял меня, провожая к выходу, и взял слово, что я напишу ему оттуда...
Зашел я и в Союз писателей, куда меньше всего хотел бы заходить. В этом величественном здании, украшенном снаружи мраморными колоннами, а внутри позолоченной лепниной, помещалась редакция журнала, с которым я расстался три года назад, когда в нем решили публиковать роман о Сталине, присланный одним московским литератором. Во взводе, в котором я служил когда-то действительную, острили над сержантом: «отличный парень, но имеет массу недостатков». Таким «отличным парнем» в романе изображался Сталин, что же до недостатков, то за ним числился единственный: он доверился евреям, которые губили страну... Я забрал из редакции свою повесть, уже готовую к засылке в типографию, и распрощался с журналом. «Послушай, — пожал плечами мой приятель, — но ты-то сам как считаешь — это правильно, чтобы евреи правили Россией?..»
Мне нужно было заверить какую-то справку, первый секретарь был в отпуску, второй без размышлений подмахнул свою подпись. Он был маленький, кругленький, лоснящийся, как румяное яблочко на полуденном солнце.
— Немцы тоже, между прочим, едут, — сказал он, потирая ладошкой о ладошку. — Или греки... Замечательное время наступило, правда?.. Перестройка... Демократия... Границы открыты... Разве можно было раньше мечтать о таком?..
Я заглянул и к моему зубному врачу — поправить севшие коронки. Мы были знакомы много лет, у него перебывала вся наша семья — лучшего дантиста я не видывал. Был он высок, статен, молодцеват и, несмотря на свои семьдесят, думаю, продолжал нравиться женщинам. Помимо боевых орденов он привез с фронта в качестве трофея набор зубоврачебных инструментов, сделанных из какой-то особенной стали, и действовал ими до сих пор, усадив пациента перед стареньким столиком, на котором под стеклом располагались тщательно сохраняемые почтовые открытки начала века с картинками из еврейского быта, — одно это, да еще в сочетании с рассказами Залмана Семеновича (он был прекрасный рассказчик) в домашней атмосферой — он потихоньку подрабатывал дома, в дополнение к своей убогой пенсийке — успокаивало любую боль куда вернее местной анестезии.