Пролетарская, которой возвращено старое название, эпидемия переименований захлестнула и наши края.
Пролетарская же была мне хорошо известна, здесь в небольшом бревенчатом домике располагалась в прошлом прокуратура, в которую меня приглашали по делу Левина. Было это в семидесятых, в разгар борьбы с «международным сионизмом» и т.д. Органы госбезопасности трудились вовсю. Несколько преподавателей-евреев было изгнано из университета, в том числе и Левин. Истерзанный злобной и лживой от начала до конца кампанией, измученный допросами, обысками, угрозами, заслышав ранним утром вежливый, как обычно, звоночек в дверь и приметив знакомую машину возле подъезда, он выскочил на балкон и кинулся вниз с четвертого этажа.
Левин был другом нашей семьи. Меня вызвали в прокуратуру и дали понять, что причиной самоубийства является психическая ненормальность Левина, якобы зафиксированная врачами, я же со своей стороны должен ее подтвердить. Однако я настаивал на том, что Левин был психически здоров, следствию же надлежало бы установить, с кем встречался покойный в последние дни, не нарушало ли нечто неординарное размеренного течения профессорской жизни... Все это я излагал, исписывая в тихой ярости листок за листком и видя перед собой не сидевшего за столом напротив следователя, украдкой наблюдавшего за мной, а — Левина, которого по дороге из морга на кладбище завезли домой, и гроб, который, не поднимая на четвертый этаж, где он жил, поставили посреди асфальтовой дорожки на две табуретки, — все мы, друзья, знакомые и соседи (Левин был старым холостяком) стояли перед гробом, снежинки падали, не тая, на умело подрумяненные щеки, на гладкий высокий лоб, рассеченный хорошо заметной сквозь грим фиолетовой полосой, на плотно сжатые тонкие губы...
Так что Пролетарская, ныне Казачья, была мне достаточно памятна. Фантасмагория же заключалась в том, что именно на том доме, где раньше находилась прокуратура, я обнаружил табличку с номером, который я разыскивал...
Прокуратурой здесь теперь и не пахло. Бревенчатый домик до совершенной неузнаваемости переменил свой вид: стены были выложены мраморной плиткой, окна и двери — сплошное, окантованное сталью стекло, перед входом — ступени из серого гранита, во весь фасад — широкий, обшитый металлом козырек... Перестройка, впрочем, была завершена только наполовину — внутри от краски щипало в глазах, пол пересекали мостки, отражаясь в глянце не успевшего затвердеть лака.
— Я к Липкину, — сказал я вахтерше, сидевшей за тумбой с тремя телефонами, красным, зеленым и белым. — К Борису Липкину, — добавил я, запоздало сообразив, что не знаю ни отчества Липкина, ни официального его положения.
— Проходите, — проговорила вахтерша, с опаской посмотрев на меня, и поправила платочек, по-деревенски повязанный на голове. — Да глядите, не прилипните к полу, — остерегла она меня, поскольку мосток, на который я ступил, едва не опрокинулся.
«Липкин», «липнуть», «прилипнуть» — крутилось у меня в голове, пока я, балансируя руками, добирался по узким дощечкам до приемной. Здесь все сверкало — лак, полировка, стекло. Секретарша средних лет казалась тоже созданной из этих материалов.
— Сегодня у нас неприемный день, — сказала она, передернув плечами. Слово «Липкин», произнесенное без достаточной почтительности, исказило ее лицо оскорбленной гримасой.
— А вы доложите... — сказал я. — Доложите вашему шефу, боссу или как там это у вас называется... Он знает.
Спустя минуту после того, как она вошла в кабинет, оттуда выскользнул один из тех лощеных типов, которые бесшумно, словно двигаясь на коньках-роликах, сновали в приемной...
— Вас ожидают, — проговорил он с некоторой оторопелостью на лице.
Пройдя через тамбур, я толкнул дверь и увидел Липкина. Он шел мне навстречу, раскинув руки. Его серое, порядком обрюзгшее лицо светилось улыбкой. Он притиснул меня к отвислому, не умещающемуся под пиджаком животу. Три или четыре человека, находящихся в кабинете, взирали на нас с умилением. Что-то туманно-знакомое мерещилось мне в их лицах.
Липкин похлопал меня по спине, откинул голову, вгляделся в меня долгим, протяжным взглядом и вздохнул с явной сокрушенностью.
— Н-нда-а, брат, — произнес он врастяжку, возвращаясь к своему огромному столу, оснащенному множеством телефонов.
Я бы тоже мог сказать «н-нда-а», и не менее выразительно, — мне помнился другой Липкин, тот, который с молодым азартом принимал рискованные решения, мечтал написать роман и стать знаменитым...