Указав мне на кресло перед столом, он познакомил меня с теми, кто находился в этот момент в кабинете, называя имя и фамилию, за которыми следовал кивок головой, похожий на полупоклон, что же до лакированно-полированно-стеклянной секретарши, то она изобразила нечто подобное книксену.
Извинясь передо мной, Липкин минут пятнадцать-двадцать занимался делами. Перед ним ложились списки тех, кто должен был ехать с ним в Америку, и он кого-то решительно вычеркивал, кого-то вставлял. Один из его помощников зачитал только что полученный факс по поводу мест, бронируемых в отелях Вашингтона, Нью-Йорка и Филадельфии. Липкин продиктовал текст ответного факса. Затем было несколько следовавших друг за другом звонков по поводу партии автомашин, отгружаемых прямо с завода в Тольятти, и каракуля, перебрасываемого для выделки из Элисты в Ереван, чтобы поспеть к пушному аукциону в Лондоне. Потом был звонок из Парижа. Поговорив с некоей Инной о погоде и выяснив, что погода в Париже скверная, целыми днями моросит дождь, Липкин заверил свою собеседницу в том, что духи («те самые, за которые ты обещала отдаться любому мужчине») уже в нижнем ящике его стола, это первое, а второе — два вагона с листовой медью будут отправлены во Францию не сегодня — завтра, лицензия получена...
— Они там этих наших шаляй-валяй не признают, — обернулся он ко мне, — нарушил сроки — плати неустойку, а это по контракту миллионы франков... К тому же у меня небольшое предприятие под Лионом, так что сам понимаешь...
Он продолжал слушать, диктовать, отвечать на звонки, одни бумаги на ходу подписывать, другие править... Я смотрел, слушал — и не верил себе. Этот мраморно-гранитный офис, эти факсы и звонки из Вашингтона и Парижа, этот каракуль для Лондона и листовая медь для кого-то еще... И вдобавок — «небольшое предприятие» под Лионом... И все это — Боря Липкин... Да в сравнении с масштабом дел, в которые он погружен, такой мизер — то, ради чего я к нему явился, ради чего ловил, охотился за ним по телефону...
О господи, думал я, и это — после Галича, после Юрия Домбровского... После «самиздата», диссидентства, «хроник», отпечатанных на тончайшей бумаге и передаваемых из рук в руки... После Сахарова, Солженицына, после всего...
— Ну, вот, — сказал Липкин, покончив с делами и приказав секретарше никого не впускать и ни с кем не соединять, — ты теперь сам увидел... И так — с утра до ночи... Собачья жизнь... — Он шумно вздохнул.
— Послушай, Боря, — повел я рукой вокруг, — откуда у тебя все это?.. Когда это ты успел?..
Глаза Липкина колюче блеснули под наплывами век:
— Спрашиваешь, когда успел?.. Успел, пока ты чирикал на машинке свои романы, понял?.. (Он произнес «романы» с ударением на «о»). И потом — пора бы знать: о таких вещах в приличном обществе не спрашивают. Скажу одно: бизнес есть бизнес...
Эти слова я уже слышал...
— «От трудов праведных...» — пробормотал я.
— «...не наживешь палат каменных»?.. — подхватил Липкин. — Это верно. Только кому она, эта твоя праведность, сейчас нужна?.. Сейчас нужно страну выволакивать из дерьма, вводить ее в цивилизованный мир...
— И для этого требуется небольшой заводик в Лионе?..
— Для этого требуются деньги, как ты не понимаешь! Деньги, деньги и еще раз деньги!..
— Да-да, — сказал я. — Как это мы пели: «Жила бы страна родная...» Помнишь?.. «И нету других забот...»
— Помню, как не помнить... — Он то ли притворился, то ли в самом деле не уловил иронии, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. — «И нету других забот...» И как там дальше: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет...»
— «Меня мое сердце...» — Я споткнулся: — В какую-то «даль зовет...»
— «В какую-то...» — передразнил меня Липкин. — Вот видишь, и сам не помнишь... А я помню: «В тревожную даль зовет...» В тревожную, в тревожную... Боже, какими мы были дураками!.. — Он рассмеялся, черты лица его расплылись и смягчились.
— Но сейчас не о том речь... Я хотел спросить у тебя: чего это ты вдруг надумал?.. Ты хоть понимаешь, что ты с собой делаешь? Я ведь по тем краям поездил, повидал кое-что... Думаешь, там ты кому-то нужен будешь? Здесь тебя когда-никогда, а печатали, а там кто тебя печатать станет?..
— Все это мне известно, Боря, — сказал я. — И все думано-передумано...
— И ты понимаешь, что для тебя это — конец, самоубийство?
— Понимаю.
— Тогда — почему же?..
Взгляд, пронзивший меня, сделался скорбным и мудрым, как у старого попугая, который всю свою столетнюю жизнь прожил за прутьями клетки.
— Что же, могу ответить, — сказал я. — Хотя это, конечно, не ответ... — Я почувствовал, как дернулось, заколотилось мое сердце. — Когда моя дочь заговорила об отъезде, а я был уверен, что она и мысли такой не допускает, так я ее воспитал... И вот она взяла и заговорила, и я перебрал все аргументы, и те, и эти, и она барахталась в них, не в силах опровергнуть, и я жалел ее, а себя ненавидел за то, что так жестоко издеваюсь над ребенком... И знаешь, чем она меня сразила?.. — Папа, — сказала она, — я не хочу, чтобы мой сын когда-нибудь повторил твою судьбу... Твою или Ефима Иосифовича... (Так звали Левина). Она хорошо помнила Левина. Приходя к нам, он сажал ее, совсем еще малышку, к себе на колени, доставал из кармана шоколадку и рассказывал смешные истории...