Тем не менее Марку досаждало нечаянное открытие, хотя он старался о нем не думать.
Как-то раз, перетирая в кабинете Гороховского запылившиеся альбомы с фотографиями, он рассыпал по полу вложенные между страницами снимки. На одном из них на фоне остроконечных кипарисов теснилась, чтобы вместиться в объектив, группа отдыхающих с затвердевшими улыбками на вытянувшихся, напряженных лицах. На обороте была надпись: «Мисхор. Санаторий министерства культуры». Марк собрал фотографии, вложил в альбом, но, подумав, снова открыл его и вгляделся в ту, с кипарисами. Он узнал на ней Гороховского — не теперешнего, а лет сорока пяти, высокого, плотного, и не в кипе, разумеется, а в затейливо вышитой тюбетейке поверх еще густой шевелюры.
Когда из министерства возвращали списки, посланные на утверждение, и его фамилия из них регулярно вылетала, подпись под утверждением стояла обычно одна и та же: «Горохов». Он, этот Горохов, не был ни министром, ни замом, но чем-то там ведал, во всяком случае бумаги, с точки зрения министерства не имевшие особенного значения, подписывал он.
Горохов... Гороховский... Горохов... Гороховский... Марк гнал от себя подозрения. Он не хотел думать о прошлом. Прошлого не существовало. Он был рефьюджем. Он родился и умрет рефьюджем. Он родился, когда ему было 58 лет и он приехал в Америку. Родился, чтобы стричь траву, чинить унитазы, помогать дочке встать на ноги, авось она будет в этой стране счастливей, чем они...
И это — все!..
Он бывал у Гороховских трижды в неделю и знал, что в другие дни к ним приходит какая-то женщина, тоже из «русских», а может быть и в самом деле русская, это его мало интересовало... Приходила она, чтобы готовить, стирать, выполнять разную работу. Они не встречались. Но как-то, находясь на верхнем этаже, он услышал негромкие звуки рояля. Адажио из «Лунной»... Сначала ему показалось, что это радио или телевизор, однако вместо того, чтобы включить съедающий все посторонние звуки пылесос, Марк неожиданно для себя спустился в ливингрум, где стоял рояль, с которого он обычно стирал пыль, не прикасаясь к клавишам.
За роялем сидела молодая женщина, худенькая, со спины похожая на мальчика, с белокурыми, коротко подстриженными волосами, в джинсах и фартучке, расписанном ромашками. Возможно, она, как и он, думала, что в доме никого нет, поскольку хозяева с утра куда-то уехали... Заметив Марка, она оборвала игру и хотела захлопнуть крышку.
— Нет, нет, продолжайте, прошу вас...
Он сразу догадался, кто это, и не ошибся.
— Нет, мне пора... — смутилась она. — Сегодня у меня много работы...
Она было поднялась, но Марк удержал ее и, поклонившись, представился с некоторой церемонностью:
— Марк Рабинович...
— Наташа...
Он придержал ее руку в своей. Пальцы у нее были длинные, тонкие, словно светящиеся изнутри, и все лицо ее словно светилось мягким, идущим изнутри светом, особенно глаза, точь-в-точь как у его дочери — серые, прозрачные, с перламутровым отливом, такой встречается у морских раковин...
В ответ на его вопросы она доверчиво сообщила, что здесь недавно, приехала к сестре, поработать, сестра замужем за евреем, они в Америке уже много лет, успели обжиться и ничего с нее не берут ни за питание, ни за квартиру, даже обижаются, если предложишь, так что она поживет, поднакопит денег и вернется в Россию...
— Позвольте спросить, почему вы приехали?..
Он тут же почувствовал, что вопрос его был глуп.
— А голодно, — сказала она просто. — У меня родители старые, отец инвалид войны, дочка в первый класс ходит... Я ее с собой захватила, пускай поживет, подкормится...
— Я слышал, как вы играете... Вы музыкант?
— Да, я преподаю музыку... Но кому сейчас она там нужна?..
Ни в глазах ее, ни в голосе не было ни возмущения, ни отчаяния — лишь тихая, безропотная покорность судьбе.
Марк не знал, что сказать.
— Вы хорошо играете, Наташа... У вас отличная техника...
Он подсел к роялю, помял утратившие гибкость запястья рук, взял несколько аккордов. И заиграл третью часть все той же «Лунной» — быстрое, легкое, искрящееся престо... Она слушала, широко распахнув глаза, приоткрыв маленький рот с мелкими, белыми, аккуратно посаженными зубками, и боялась шевельнуться.
— Так вы...
Марк предостерегающе вскинул руку — ш-ш-ш!.. — и продолжал играть, в душе досадуя на себя за то, что не выдержал, сорвался...