— Еще бы...
— Почему же вы не хотите мне помочь?..
— Очень хочу!
— Тогда назовите настоящую цену!
— Я назвал.
— Послушайте, это же не серьезно. — Борух Гороховский насупил густые брови, которые по утрам чернил и расчесывал щеточкой. — Вы получаете у меня по пяти долларов в час и не жалуетесь. А тут вам дают сто долларов, и вы еще торгуетесь!
— Я не торгуюсь.
— Тогда соглашайтесь!.. Или вы кто — Святослав Рихтер?.. Лауреат международных конкурсов?..
— Я Рабинович, — сказал Марк. — Марк Рабинович. А что до конкурсов, так меня на них не пускали.
Он повернулся к Гороховскому спиной и принялся домывать ванну.
В прищуренных глазах Гороховского стрельнула какая-то искра, а брови поползли вверх и только через некоторое время заняли прежнее положение.
— Хорошо, — сказал он, — вы получите двести долларов. Вас устроит?
— Пятьсот, — невозмутимо произнес Марк.
— Я говорю серьезно.
— Я тоже.
Гороховский запахнул халат, выпрямился и широкими, решительными шагами вышел из ванной.
— Ладно, — сказал он, вернувшись через минуту. — Двести пятьдесят.
Перед ним был задранный над ванной зад Марка, затянутый в поношенные блекло-голубые джинсы, купленные по дешевке на гараже.
— Пятьсот, — сказал Марк. Перевесившись через борт ванны, он старательно драил никелированную решеточку над отверстием для стока воды.
В тот день перед домом Гороховских вытянулась вереница по меньшей мере из полутора десятка машин. Каких только марок здесь не было! И каждая машина кичилась перед остальными, блистая овалами стекол, сияя на солнце корпусами наивсевозможнейших расцветок, поражая внутренней отделкой и совершенством формы, словно предназначенной для космических перелетов по трассе Земля — Марс или даже Земля — Юпитер...
В тот день в помощь Наташе был приглашен официант из ресторана — специалист по сервировке парадных столов и приготовлению коктейлей. У Марка тоже появился помощник, и они вместе придавали убранству дома окончательный вид, ездили за взятой напрокат посудой, готовили для гостей спальни, оснащая каждую телевизором, баром и небольшим холодильником для закусок и фруктов.
— Не мелочись, дэдди! — говорил Боруху Гороховскому его сын Бен (он же Вениамин) Гороховский. — Отстегни своему лабуху сколько просит — и пускай побацает, повеселит душу!..
— Ты бросаешься деньгами, Венечка, — вздыхал Гороховский-старший, — хотя еще не известно, что из этой затеи получится...
— Не «затея», а «проект», и не «получится», а уже получилось! И вообще — think positive, дэдди! Святое правило: если масть сама идет в руки — не упусти!..
Бен был высок ростом, широк в плечах, движения его были решительны, размашисты, глаза под высоким, как бы сдавленным с боков лбом веселы и — в глубине — жуликоваты. Несмотря на обритую наголо голову и светлое пятнышко на правой руке, между большим и указательным пальцем — след от вытравленной наколки — что-то в нем привлекала, вызывало доверие...
К вечеру Марк отправился домой — переодеться.
Он отнюдь не чувствовал себя победителем. Пятьсот долларов... Он сболтнул о них, уверенный, что тем самым поставил точку. Он не ждал такого финала...
Дома его не поняли. Его даже не пытались понять - ни жена, ни дочь, забежавшая к ним по дороге из колледжа. Как — пятьсот долларов за один вечер?.. Пятьсот долларов?..
— Папочка, я начинаю тебя уважать!.. — Леночка чмокнула Марка в щеку. — Мама, давай я его накормлю, а ты приготовь рубашку! И галстук!
Не обошлось и без небольшой, но горячей перепалки. Надя-Наденька-Надюша посчитала, что пришло время извлечь из целлофанового чехла привезенный в Америку концертный фрак, Леночка же доказывала, что фрак понадобится отцу, когда его пригласят в Карнеги-холл, а сейчас нужно одеться попроще, как принято у американцев, «человек из толпы», такой у них демократический стиль.
Пока они спорили, Марк съел на кухне пару ложек спагетти в томатном соусе, выпил стакан жидковатого чая (на свежую заварку не было времени) и, во имя общего примирения, надел простой темный пиджак, а под него — белую, заново отутюженную Надеждой рубашку. Леночка же на особый лад повязала ему галстук, ею же когда-то подаренный ко дню рождения, и когда пальцы дочери, затягивая узел, щекотали его кадык, Марк, глядя в ее серые глаза («жемчужные», так называл он их про себя), подумал о Наташе, об их удивительном сходстве, и хотел о ней рассказать, но почему-то воздержался.
Он уехал, оседлав свой драндулетище эпохи Великой Депрессии и поцеловав жену и дочь, вышедших его проводить. По пути к Гороховским он думал о них, и сладкая истома наполняла его сердце. Да, он проиграл, но пятьсот долларов — это, в конце концов, тоже не так плохо. Надюша сможет на время оставить галстучки и тулупчики для собак и вместо того, чтобы утирать сопли чьим-то детям, провести два-три вечера со своим собственным внуком. И обе они — она и Леночка — позволят себе, наконец, купить в нормальном шопе, не в «секонд-хенде», каких-нибудь тряпочек, не попахивающих чужим потом... Размышляя, чем бы порадовать Ваню, Леночкиного мужа, и уж, понятно, в первую голову маленького Илюшеньку, он внезапно наскочил на мысль, что немножко, не в ущерб остальным, имеет право взять себе... То есть потратить деньги, как ему захочется. Да. Например, отдать их Наташе. Это будет не просто, но он постарается, упросит... «А голодно...» — слово это, как мелкая рыбья косточка, вонзилось ему в горло, при каждом глотке, каждом глотаемом кусочке он чувствовал укол... «Ну, ладно, не сто, но хотя бы пятьдесят... Ну, я вас прошу...» О, эта знаменитая, отвратительная еврейская назойливость!.. Но он будет, будет назойлив...