– Ерунда. Я вижу, с тобой сейчас бессмысленно спорить. Надеюсь, ты передумаешь, когда узнаешь подробности.
– Ты так думаешь? – мрачно спросила Эдна.
– Как бы то ни было, дело сделано. Я ушел из музея. Я принимаю предложение.
– Я – мать Джойс.
– А я ее отец. И твой муж.
– Нет. Господи, как странно. Ведь ты бы мог завести любовницу, мог бы начать пить. У нас были бы бесконечные слезы, ссоры и скандалы, мы были бы несчастны. И все же ты оставался бы моим мужем. Но стоило тебе произнести всего несколько опрометчивых слов – и ты мне не муж. Чужой человек.
– Не так громко. Кажется, Мэй вернулась. Мэй прошла прямо в столовую.
– Успела на почту? – спросил Генри. – Мое заявление об уходе, – пояснил он Эдне.
– Ты заберешь его назад.
– Ты бы его видела, – улыбнулся Генри.
– Успела, сэр, – выпалила служанка. – Вам телеграмма, сэр. – Она вручила телеграмму Генри.
– Может быть, из Голливуда, – сказал он. Люди разного общественного положения открывают телеграммы совершенно по-разному. Генри развернул свою с высокомерием человека, уже облаченного в желтый жилет. Телеграмма раздела его донага: «Все отменяется тчк Фишбейн».
ЛОВЕЦ ЧЕЛОВЕКОВ
Перевод. Муравьев В., 1991 г.
Олан Остен, точь-в-точь пугливый котенок, взошел по темной скрипучей лестнице домика неподалеку от Пелл-стрит и долго тыкался в двери на тускло освещенной площадке, пока не отыскал затертую табличку с нужной фамилией.
Он толкнул дверь, как было ведено, и очутился в комнатушке с дощатым столиком, креслом-качалкой и стулом. На грязно-бурой стене висели две полки, заставленные дюжиной флаконов и склянок.
В качалке сидел старик и читал газету. Алан молча вручил ему свою рекомендацию.
– Садитесь, мистер Остен, – весьма учтиво пригласил старик. – Рад с вами познакомиться.
– Правда ли, – спросил Алан, – что у вас есть некое снадобье, крайне, так сказать, э-э... необычного свойства?
– Милостивый государь, – ответствовал старик, – выбор у меня невелик – слабительными и зубными эликсирами не торгую – чем богаты, тем и рады. Но обычного свойства у меня в продаже ничего нет.
– Мне, собственно... – начал Алан.
– Вот, например, – прервал его старик, достав с полки флакон. – Жидкость бесцветная, как вода, почти безвкусная, спокойно подливайте в кофе, молоко, вино, вообще в любое питье. И можете быть точно так же спокойны при вскрытии.
– Это, значит, яд? – воскликнул Алан отшатнувшись.
– Ну скажем, очиститель, – равнодушно поправил старик. – Отчищает жизнь. Скажем, пятновыводитель. «Сгинь, постылое пятно!» А? «Угасни, жалкая свеча!»
– Мне ничего подобного не нужно, – сказал Алан.
– Это ваше счастье, что не нужно, – сказал старик. – Знаете, сколько это стоит? За одну чайную ложечку – а ее достаточно – я беру пять тысяч долларов. И скидки не делаю. Ни цента скидки.
– Надеюсь, ваши снадобья не все такие дорогие, – сказал Алан с тревогой.
– Нет, что вы, – сказал старик. – Разве можно столько просить, положим, за любовное зелье? У молодых людей, которым нужно любовное зелье, почти никогда нет пяти тысяч долларов. А были бы – так зачем им любовное зелье?
– Очень рад это слышать, – сказал Алан.
– Я ведь как смотрю на дело, – сказал старик. – Услужи клиенту раз, он к тебе придет в другой. И за деньгами не постоит. Подкопит уж, если надо.
– Так вы, – спросил Алан, – вы и в самом деле торгуете любовным зельем?
– Если бы я не торговал любовным зельем, – сказал старик, потянувшись за другим флаконом, – я бы о том, другом, вам и говорить не стал. В такие откровенности можно пускаться только с теми, кого обяжешь.
– А это зелье, – сказал Алан, – оно не просто – знаете – не только...
– Нет, нет, – сказал старик. – Постоянного действия – что там телесное влечение! Но его тоже возбуждает. Да, да, возбуждает. Еще как! Неодолимое. Неутолимое. Непреходящее.
– Скажите! – заметил Алан, изобразив на лице отвлеченную любознательность. – Бывает же!
– Вы подумайте о духовной стороне, – сказал старик.
– Вот-вот, о ней, – сказал Алан.
– Вместо безразличия, – сказал старик, – возникает нежная привязанность. Вместо презрения – обожание. Чуть-чуть капните зелья какой-нибудь барышне – в апельсиновом соке, в супе, в коктейле привкуса не дает, – и любую резвушку и ветреницу станет прямо не узнать. Ей нужно будет только уединенье – и вы.
– Даже как-то не верится, – сказал Алан. – Она так любит ходить по гостям.
– Разлюбит, – сказал старик. – Ее станут пугать хорошенькие девушки – из-за вас.
– Она действительно будет ревновать? – вскричал Алан в восторге. – Меня – ревновать?
– Да, она захочет быть для вас целым миром.
– Она и так для меня целый мир. Только она об этом и думать не хочет.
– Подумает, вот только глотнет снадобья. Как миленькая подумает. Кроме вас, ни о ком и думать не будет.
– Изумительно! – воскликнул Алан.
– Она захочет знать каждый ваш шаг, – сказал старик. – Все, что с вами случилось за день. Всякое ваше слово. Она захочет знать, о чем вы думаете, почему улыбнулись, почему у вас вдруг печальный вид.
– Вот это любовь! – воскликнул Алан.
– Да, – сказал старик. – А как она будет за вами ухаживать! Уставать не позволит, на сквозняке сидеть не даст, голодным не оставит. Если вы задержитесь где-нибудь на час, она будет с ума сходить. Она будет думать, что вас убили или что вас завлекла какая-нибудь красотка.