– Нет, не напишет.
– Нет, напишет.
– Нет, не напишет. Это мое последнее слово.
– Нет, напишет, – упорствовал Махмуд. – Прелестный сценарий. Роль, от которой весь мир с ума сойдет. Настоящий мир. Напишете, Чарлз?
– Да если начистоту, то не напишу, – ответил я.
– Что?
– Посмотрите на часы. Разве вы не слышали, как пробило полночь?
– Ну и что с того?
– А вот что. Ник, – сказал я. – Прошло два месяца. Сегодня – теперь уже вчера – был последний день, когда вы имели право требовать продления контракта. Боюсь, что вы прозевали. Я свободен!
– Силы ада! Впору провалиться на этом самом месте!
– Ники, ты должен нанять сценариста, пусть напишет мне такую роль, чтобы действие происходило в Нью-Йорке. И роли для моих собачек.
– Твои собачки издохли, – объявил я. – Наелись печеньиц.
– Чарли! Собачки!
– Провалиться мне на этом самом месте! – бормотал Ник. – Прозевать срок продления контракта!
– Вот так вот, – сказал я. – Прозевали. Теперь проваливайтесь!
– Так я и сделаю! – воскликнул он и топнул ногой.
Тут он схватил – Белинду в охапку, и-раз! – оба провалились сквозь землю.
Я выбрал себе в петлицу орхидею поменьше и пошел в ночной клуб. На другой день я вернулся на песок Малибу.
ДОЖДЛИВАЯ СУББОТА
Был июль. Посвист, бульканье и еще сотня звуков, что всегда сопровождают дождь, сделали семейство Принси пленниками их большого и унылого дома. Все члены семейства сидели в гостиной, каждый в кресле-озерке из потускневшего и сыроватого ситца, а четыре высоких окна лили обильные слезы.
Этот дом, неухоженный и не радующий глаз, был нужен мистеру Принси, ибо он испытывал отвращение к своей жене, дочери и растяпе-сыну. Прогуливаться по деревне, без тени улыбки подносить руку к шляпе – в этом состояла для него радость жизни. Он испытывал холодное наслаждение, вспоминая эпизоды из бесконечно далекого детства, – вот он находит в оранжерее пропавшую деревянную лошадку, вот видит в толстой стене отверстие, через которое сочится свет. Но теперь все это под угрозой – его аскетическая гордость занимаемым в деревне положением, его пылкая привязанность к дому, – а из-за чего? Из-за того, что Миллисент, его флегматичная и туповатая дочь Миллисент, наконец проявила свой идиотизм в полной мере. Мистер Принси, борясь с отвращением, отвернулся от. . нее и заговорил с женой.
– Ее упекут в сумасшедший дом, – сказал он. – Сумасшедший дом для преступников. А нам придется куда-нибудь уехать. Иначе сживут со свету.
Его дочь снова затрясло.
– Я покончу с собой, – сообщила она.
– Тихо, – осадил ее мистер Принси. – Времени у нас в обрез. Выслушивать твою чушь некогда.
Я займусь этим сам. Джордж, – обратился он к сыну, безучастно смотревшему в окно. – Иди сюда. Скажи-ка, далеко ли ты продвинулся в медицине, прежде чем тебя выгнали как безнадежного?
– Ты это знаешь не хуже моего, – откликнулся Джордж.
– Ты в состоянии... В твою башку вбили достаточно, чтобы ты мог определить: что о такой ране скажет знающий доктор?
– Как что? Скажет, что от удара.
– А если с крыши упала черепица? Или откололся кусок перекрытия?
– Ну, отец, вообще-то...
– Возможно такое?
– Нет.
– Почему?
– Потому что она ударила его несколько раз. – Я этого не вынесу, – вставила миссис Принси.
– Куда же ты денешься, дорогая, – сказал ее муж. – И попрошу без истерики в голосе. Вдруг кто-то случайно услышит. Мы сидим и говорим о погоде. А если, к примеру, он упал в колодец и ударился головой несколько раз?
– Не знаю, отец, честно.
– То есть он ударился о боковины несколько раз, пока летел вниз тридцать или сорок футов... да еще чтобы и угол был подходящий. Нет, боюсь, это не пойдет. Придется еще раз, с самого начала. Миллисент!
– Нет! Нет!
– Миллисент, мы должны как следует во всем разобраться, с самого начала. Вдруг ты что-нибудь упустила? Одна – единственная мелочь может нас спасти или уничтожить. Особенно тебя, Миллисент. Ты же не хочешь попасть в сумасшедший дом? Или на виселицу? А могут отправить на виселицу, Миллисент, могут. Хватит трястись. И говори потише, ради всего святого. Мы беседуем о погоде. Давай.
– Не могу. Я... Я...
– Успокойся, девочка. Успокойся. – Свое удлиненное, бесстрастное лицо он приблизил к лицу дочери. Какое отвратное, какое жуткое существо эта его дочь! Не лицо, а тарелка, челюсть тяжеленная, фигура корявая, как у молотобойца. – Отвечай, – продолжал он. – Ты была в конюшне?
– Да.
– Минутку. Кто знал, что ты была влюблена в этого недоделка-викария?
– Никто. Я никому и словом...
– Можешь не сомневаться, – прервал ее Джордж, – об этом знает вся деревня, пропади она пропадом. В «Плуге» про них целых три года точат лясы.
– Похоже на правду, – сказал мистер Принси. – Весьма похоже. Какая мерзость! – Он сделал жест, словно хотел стереть что-то с тыльной стороны ладоней. – Ладно, идем дальше. Так ты была в конюшне?
– Да.
– Убирала в коробку набор для крокета?
– Да.
– И услышала, как кто-то идет по двору?
– Да.
– Это был Уитерс?
– Да.
– И ты его окликнула?
– Да.
– Громко? Ты громко его окликнула? Мог кто-нибудь услышать?
– Нет, отец. Никто, это точно. Да я его и не окликала. Я была около двери, и он меня увидел. Махнул рукой и подошел.
– Мне надо точно знать, был ли кто поблизости? Мог кто-нибудь его видеть?
– Не мог, папа. Точно говорю.