— Ладно. Я знаю, вы не слишком-то хорошо обо мне думаете.
Что он, смеется надо мной? Странно, но я этого не думала. Голубые глаза — мог ли кто узнать, что за ними кроется? — были ясны и как будто бесхитростны.
— Вы считаете, что за чаем я слишком много позволил Йену.
— Ну, это не мое дело, — смущенно сказала я. — Но раз вы сами заговорили об этом, — вновь переживая, я осмелела, — я думаю, он еще слишком мал, чтобы решать свою судьбу. К вечеру ему могло бы стать очень плохо.
— Если так, то мне стало бы очень плохо завтра, когда Мэгги добралась бы до меня. — Он округлил глаза. — Так что постучите по дереву, ладно? Дебора, я знаю, что им нужно, им обоим. — Хотела бы я, чтобы он не произносил мое имя вот так, журчаще. Теперь я ждала этого. Это как будто создавало какую-то связь между нами — связь, которой я вовсе не желала. — Им нужна мать. Она была бы с ними все время — не то что я. Она бы одевала их, как надо, и рассказывала бы сказки, и если бы у них что-то болело, она бы целовала их, чтобы все прошло. Когда мы были маленькие, моя мама все это для нас делала, и я думаю, что ребенку это очень важно. Она, добрая душа, все еще делает это для моих двоих, но это не то же самое. И кроме того, она уже не так молода. — Он посмотрел на меня. — Вам не надоело?
— О нет, — еле выговорила я.
— И надеюсь, она бы их любила, — просто сказал он. — Они ведь совсем неплохие. Йен временами чуточку забывается. Как и его отец. Все, что вам требуется с нами сделать — это напомнить, какие мы. — Он оговорился, сказал «вам» вместо «ей». Краснеть было совсем не обязательно, но я все равно покраснела, и он наверняка это заметил. — Ну, мне нечего жаловаться, — говорил он, — Мэгги здорово помогла с этими каникулами, и моя мать снова займется ими, когда мы вернемся в Шотландию. Но как я себе это сейчас представляю, самое лучшее, что я могу сделать для Йена, — это вырастить из него мужчину. Конечно, Анни — совсем другое дело.
— Анни? — переспросила я. — Я думала, ее зовут Руфь.
— Да, Руфь, — твердо сказал он. — Анни — это просто дурость… одна из тех, за которые мне достается от матери. — Я слушала с тяжелым сердцем. Нетрудно было представить себе, что чувствовала добрая, разумная шотландская мать, видя, как ее сын цепляется за прошлое. — Что касается Руфи, тут я ничего не могу поделать, только любить ее, — заключил Колин. — Видите ли, Йен — это только я сам. А она — мое сердце.
— О Колин! Извините, я хотела сказать мистер Камерон… — Я замолчала.
— Колин, пусть будет Колин, — сказал он со своей очаровательной улыбкой. — Ведь вы для меня всегда были Дебора. — Я пораженно взглянула на него. — Это значит «красноречивая», — сказал он. — И несомненно вы были необычайно красноречивы с малышкой в самолете. Но вы должны рассказать мне конец сказки. Этим утром я сумел рассказать лишь вот столько. — Он развел руки, предположительно чтобы показать, какой был Лев. Я вспомнила, что точно так же я показывала Трэси. — Видите ли, я ужасно стараюсь, да вот в выдумках не слишком силен.
Он произнес это со странным шотландским выговором, и трудно было понять, позаимствовал он где-то эту фразу или она знакома ему с детства. Но мне было как-то все равно. Я просто старалась ему помочь — как говорила официантка в отеле — тем, что он хотел и сколько хотел. Сообразив, что я сказала, я ужасно смутилась.
— Конечно, я имею в виду с детьми, — торопливо добавила я, — и пока я буду здесь — еще неделю или две. А сколько вы еще пробудете в Сикоуве?
Я разрушила чары. Он стал перечислять все, что планировал дальше. Его сезон кончался тринадцатого сентября, но дети должны были вернуться в Шотландию раньше. Его родители приедут сюда на отдых, а потом заберут их с собой. И еще факты. До конца года у него запланированы двое гастролей, одни в Штатах. В прошлом году он гастролировал по Австралии и много выступал на телевидении. Мне показалось, что в его голосе проскользнула нотка самодовольства, и, если несколько минут назад от его слов у меня подкатывал комок к горлу, эти произвели обратное впечатление.
— Вам известно, что я познакомился со своей женой в хоре Адама в Стритеме? — вдруг спросил он, когда мы шли по последнему, как я надеялась, изгибу дороги. — Это он нас и познакомил. Я очень часто бывал там. Вдали от дома я чувствовал себя довольно одиноко, а мистер и миссис Баллести были ужасно приветливы со всеми. — Хор ему как будто нравился, но он неохотно говорил о годах, проведенных в музыкальном колледже. У меня осталось впечатление, что он не был ни старательным, ни особо многообещающим студентом.
— Наконец-то, слава Богу, — сказал он, когда мы завидели табличку «Лейтон». — Мои ноги меня доконают.
Его жалобный тон был последней соломинкой.
— Как жаль, — сказала я, стараясь не показывать, что меня это позабавило, — вам надо было напомнить мне о своих мозолях.
Он пораженно уставился на меня, вздернув брови.
— Черт побери, Дебора, не проговоритесь об этом где-нибудь! В моей работе есть вещи, которые иметь не полагается. Например, люмбаго и ревматизм. Остается удовлетворяться лишь «нервным истощением» или «вирусной инфекцией».
— А мозоли? — поддразнила я.
— О, их даже упоминать нельзя.
— Да вы шутите!
— Нисколько. — Он посмотрел на меня с довольным видом, поблескивая голубыми глазами. — Как будто вы не заметили, что есть я — это только приятная внешность.
Лейтон был застроен домами из красного песчаника с черепичными крышами. Треугольный участок, образованный церковью, хозяйственными постройками и залом собраний со входом под потемневшей от времени резной аркой, уже был погружен в темноту. Навстречу нам плыли голоса, вызывая, подобно опахалам, легкое движение воздуха.
Та женщина, что жизнь дала,
Подобна солнцу в зимний день,
Ее улыбка, хоть светла,
Морозной дымки скрыта тенью.
Я затаила дыхание. Мы с папой любили многоголосное пение и даже часто шутили, что наши вкусы восходят еще к тем дням, когда творил Морли. Со времени папиной смерти ничто не вызывало у меня такого сладко-щемящего чувства. В сравнении с этой тончайшей остротой «Мои домашние» казались просто милой слезливой песенкой, и теперь мне больше чем когда-либо захотелось побыть наедине с собой. Так тонки были нити, связавшие меня с прошлым, что один смешок мог их разорвать. Надо отдать должное Колину Камерону, он не издал ни звука, даже не заговорил. Но он также и не выглядел взволнованным. Раздраженная этим, я в конце концов сама прошептала:
— Как прелестно!
— Да, конечно, — с готовностью ответил он, — совсем даже неплохо для местного хора.
Что за снисходительность! Неужели у него уже настолько запудренные мозги, что красоту он измеряет только успехом?
— Так зайдем? — предложил он и открыл дверь.
На мгновение все замолкло. Адам приветственно помахал нам, и мы уселись в задних рядах.
— От Адама всегда веет холодом, — заметил мой сосед. — В Стритеме было то же самое. Я помню… — Он, посмеиваясь, стал рассказывать о своих проделках там.
Когда мне стало уж совсем невыносимо, я вставила ледяным тоном:
— Да уж конечно, теперь вы совсем не тот, что тогда.
Я иногда говорю такие вещи четко и холодно и потом ненавижу себя за это. И теперь я сразу отвернулась. Я вспомнила все, в чем он мне так доверчиво сознавался по пути сюда, и почувствовала себя так мерзко, как будто ударила Йена, так мерзко, что чуть не заплакала. Теперь, когда я снова взгляну на него, он будет так же погружен в себя, как во время ленча. Я посмотрела — и ничего подобного. Полные губы расплылись в улыбке истинного удовлетворения.
— Да, конечно, наверное так. Благодарю вас, — смущенно — или мне показалось? — сказал он, и в этот момент вновь зазвенел рояль, и мы уселись поудобнее и стали слушать.
Трудно было поверить, что такое изысканное изящество исходило от плохо поставленных голосов в деревенском зале собраний, и конечно же, обитатели дома престарелых, кому и предназначалось это пение, получали огромное удовольствие. Но разве должна «Финляндия», страстная песня протеста, звучать с такой математической точностью? И кроме того, думала я, у старых людей музыка Сибелиуса скорее ассоциировалась бы со словами «Спокойна будь, душа моя, Господь всегда с тобой». С чем-то не ужасающим, но теплым, с добрыми обнимающими руками… с Отцом и детьми… с отцом и детьми…