Ведущий шоу устроил целое представление с детьми, бывшими в зале, приглашая их спрашивать и отвечать на вопросы. Близнецы смотрели на все это круглыми глазами. С каждой минутой я все больше осознавала тот поразительный факт, что они совершенно не знакомы с миром шоу-бизнеса. В самом деле, они были непостижимо наивны.
Первый выход Колина был последним номером в первой части. Раздалась мелодия, которую я знала, но не могла назвать, старая и переливчатая, и когда занавес раздвинулся, я разрывалась между желаниями наблюдать за сценой и смотреть на детей рядом со мной.
Только когда первая строка песни свободно пронеслась по залу, я вспомнила, почему оказалась здесь, и повернулась взглянуть на них.
— Это мой папа, — без всякой необходимости и к большому интересу тех, кто это слышал, сообщила Руфь Адаму. — Мой папа поет для королевы. — Она и сама стала по-своему величественной.
Теперь Хани Харрис присоединилась к знаменитому партнеру, и номер стал песенно-танцевальным. Это слегка напоминало обезьяну на Гибралтаре, кувыркавшуюся вокруг скалы, хотя, по правде говоря, эта скала взяла ноги в руки и вертелась так же ловко, как ее карманного формата партнерша. Когда песня закончилась, Колин стоял, насвистывая рефрен, в то время как Хани на цыпочках ходила вокруг, завлекающе глядя на него и потом ныряя за его широкую спину.
Наконец он кончил свистеть, с наигранным облегчением похлопал себя по груди и позволил вывести себя к рампе для поклона. У него все еще был такой вид, как будто все это его ужасно забавляло — и он сам, и партнерша, и аудитория; в самом деле, когда он с улыбкой принимал аплодисменты, казалось, что его душит смех.
Как раз в этот момент ведущий, выскочив для своей обычной интермедии, обратил свой взор к амфитеатру и потребовал:
— Есть здесь маленькая девочка из… Уэльса?
Нерешительный голос сказал:
— Да, — отец с загорелой докрасна шеей поднял детскую руку, и ведущий сразу пообещал ей мороженое. На сцене улыбались Колин с Хани и несколькими танцорами.
— Теперь как насчет маленького мальчика из… Шотландии?
В жизни не видела ничего быстрее руки Йена. Она взметнулась вверх, задев ухо Адама.
— Да, да! — с готовностью завопил он. И я только сейчас поняла, как громко Йен умеет вопить.
— И как же тебя зовут, Джок?[3] — спросил ведущий.
Отцу Йена, когда он пел, не требовалась помощь усилителей. Йен был сыном своего отца. Не было уголка в театре, куда бы не донесся его голос:
— Йен Гордон Чарльз Ка-а-амерон! — Возбуждение придало добавочный оттенок его интонации.
Но, несмотря на грим, «загар» сразу сошел с лица Колина. Лицо Хани вспыхнуло от неожиданности и удовольствия. Он же просто стоял, не шевелясь, и если кто-то из буквально разинувшей рты аудитории рассчитывал на обмен репликами между отцом и сыном, то им пришлось разочароваться. Он как будто впервые в жизни слышал имя Йен Гордон Чарльз Камерон.
В перерыве дети болтали без умолку.
— Это как пантомима, только лучше, потому что не вульгарно, — с удовлетворением заключила Руфь.
И в самом деле, три четверти нашего квартета казались вполне довольными. Я даже слышала, как Адам посмеивался, когда Йен объявил о себе, и настойчивые возгласы Йена «Папа еще выйдет? Дебра, вы уверены?» должны были бы переполнить мою чашу удовольствия.
Но я не могла забыть ни это лицо, которое в мгновение ока, казалось, удлинилось и похудело, ни глаз, по которым так же внезапно стало видно, что в них неделю за неделей светят огни рампы. Где-то я ужасно промахнулась, не с близнецами, но с Колином. Каким-то образом я сделала ему больно.
Погруженная в эти мрачные размышления, я не заметила, как началась вторая часть, пока народная мелодия с ускользающим названием не обозначила выход Колина, на этот раз соло.
Я размышляла, испытывает ли кто-нибудь еще в театре те же чувства, что и я, слушая западающую в душу сладость строк:
От всей души дай обещанье,
Чтоб никогда не забывать.
Нельзя было даже представить себе, чтобы Колин выступил плохо, но это выступление явно было чем-то большим, чем просто спеть песню. В него, так что было почти невыносимо слушать, уместилось то, что я разбередила, не понимая — старые раны, прежние дни, прежняя любовь. Его жену звали Энн, и он ласково называл Руфь «Анни». И когда я подумала об этом, слева от меня раздался детский голос, безошибочно мелодичный и с такой же безупречной дикцией, как голос ее отца.
— Тихо, милая, — нежно прошептала я. — Папа поет.
С таким же успехом можно было просить солнце не светить.
— Но это моя песня, — прошептала в ответ Руфь и с удовольствием продолжала петь. Сюрприз за сюрпризом. Стоило подумать о втором исполнителе из семьи Камеронов, как в голову приходила мысль о Йене; по крайней мере, мне. Чтобы в горлышке Руфи обнаружился такой мощный источник звука — этому трудно было поверить. И после того, как песня кончилась, Адам, глядевший на нее как зачарованный, опустил ее в проход и чуть подтолкнул к сцене.
Я было позвала ее обратно, но она понеслась, как почтовый голубь к дому, и прижалась к ограждению оркестра как раз, когда Колин делал последний поклон. Он не мог ее не заметить даже без внезапно прозвеневшего «Здравствуй, папа!» Слава Богу, на этот раз он улыбнулся, не показной улыбкой, предназначенной все еще бушующему залу, но быстрой, почти застенчив ой улыбкой для маленькой фигурки в желтом платье, с обожанием глядевшей на него. Дирижер, с которым Колин, судя по множеству улыбок, которыми они обменивались, был в отличных отношениях, тоже увидел ее, потрепал ей кудряшки и протянул руку, чтобы поднять на сцену.
Аплодисменты зазвучали громче, но потом стали смолкать, когда Колин покачал головой. Он больше не взглянул на свою дочь; он даже не стал ждать конца аплодисментов. Он просто повернулся и быстро ушел со сцены.
Моей единственной мыслью, когда мы направлялись к выходу, было уйти как можно быстрее, но увы — нас остановили. Мистер Камерон хотел нас видеть. Через несколько минут Колин в пальто, наброшенном на его кружева, бархат и тартан, вышел из дверей сцены на асфальт, где я заметила его машину.
— Папа! — в один голос закричали Йен и Руфь, бросаясь к нему. Когда он обнял их, я воспрянула духом, но это быстро прошло. Над их головами лицо Колина все еще было старым, изрезанным морщинами.
— Кто это придумал, Адам? Вы?
— Нет… я, — еле выговорила я.
— Вы?
— Они так обрадовались. Вы бы видели их лица! — Покраснев, я замолчала. Никогда не видела, чтобы Колин так выглядел. У его рта залегли глубокие горькие складки, и пока я смотрела на него, он проглотил комок. Как человек, попавший в безвыходное положение.
— Но… вы не спросили меня… вы…
— Это должно было быть сюрпризом. — Как беспомощно это прозвучало!
— Вам не пришло в голову, что такое очевидное упущение должно иметь веские причины?
— Мне очень жаль.
— Колин, — прервал Адам, — ведите себя разумно. Давайте не будем делать из мухи слона. — Он посмотрел на сияющие лица близнецов. — Осмелюсь предположить, что все получили удовольствие.
— Ваши предположения! — Горечь в голосе Колина стегнула меня, как бичом. — Побойтесь Бога, разве с меня не достаточно? Все эти годы вы… — Он замолчал на полуслове и перевел взгляд с Адама на меня. — Извините. Боюсь, Дебора, что я не всепрощенец — кажется, в отличие от вас.
— Колин, — начала я, но он наконец-то повернулся к детям. Ладошка Руфи, пробравшаяся в его ладонь несколько минут назад, подчеркивала абсурдность ситуации.
— Ладно, вы двое. Вам уже пора отправляться домой спать. — И он мягко отодвинул их от себя.
Не успели мы еще выехать из Сикоува, а близнецы, вконец измученные впечатлениями и морским воздухом, уже спали.
— Я сваляла дурака, верно? — с сожалением сказала я.
— Нет, милая, — неприязненно сказал Адам, — нисколько. Просто Колину пора повзрослеть, вот и все.
— Но отчего он не хотел, чтобы они там были? Это его дети, они…