Очень скоро о. Афанасий понял, что был направлен в этот лагерь именно из-за исполнявшего все эти три высокие обязанности сразу, широко известного среди церковников епископа Павла. Теперь все, кому следует, будут знать, что иеромонах Афанасий тоже был заточен и пострадал за веру.
Будущий епископ Павел был молодым гражданским инженером, когда началась война, и ему представился широкий выбор между школой прапорщиков и артиллерийским училищем. Однако он настолько живо и точно представлял себе, как его убивает шальная пуля в окопной грязи, или перерезает пулеметная очередь во время перебежки, или коверкает осколок снаряда на наблюдательном пункте, что совершенно не мог вынести самой мысли о военной форме и — чтобы избежать позиций — своевременно постригся в монахи. Для белого духовенства ему не хватало жены по сердцу, и он думал, что в будущем труднее будет развязаться с нелюбимой женщиной, чем с иночеством.
Человек — в общем — верующий, иеромонах Павел очень скоро по-настоящему полюбил поэтическую насыщенность, обрядовый символизм и мистическое богатство церковных служб и — благодаря исключительным имажинативным своим способностям — не раз подлинно трепетал духом и телом, представляя себе невидимое присутствие Господа Славы у престола, на котором происходило Пресуществление… Первоначальная прохладная его вера — вопреки обыкновению — в повседневной практике не стала рутиной, а, как тонкая проволока, по которой проходит ток высокого напряжения, накалилась и засияла… Когда случилась революция и представилась легкая возможность снять рясу — архимандрит Павел меньше всего думал о проектах и конструкциях гражданского инженера, над которыми в свое время тоже немало потрудилась его могучая фантазия… Диктатура диалектического материализма, конечно, не могла оставить в покое молодго, крайне активного и не по времени в проповедях откровенного епископа Павла. В те годы Высокое Учреждение еще не вполне учло, сколько возможных бесплатных трудодней представляет вся масса охваченных заключением, и смотрело на лагеря, как на морильни, в которых надо было холодным способом ликвидировать „контру», поскольку в результате горячих расправ кровь из подвалов стала уже вытекать на улицы и даже просачиваться за границу, где самые высокие прогрессистские круги могли ее, в конце концов, заметить.
Епископ Павел вынес все — и невообразимые годы измора, и последующие, уже настоящие, а не для глумления заданные каторжные работы, никогда не проявил никакой слабости, никакого уклонения от веры и церковных традиций и, наконец, оказался в тихой пристани: на месте истопника и рассыльного в лагерной канцелярии. Но духовно он жил уже не в этом мире. Его богатырские воображение и память, позволявшие ему любой текст видеть так, как будто он читал его по лежавшему на аналое требнику — вознесли его на высоты, до которых уже не достигали мерзкая суета и горести лагерной жизни. Когда на рассвете — после прочитанных в уме утренних молитв — епископ выходил из смрадного своего барака на лагерный двор — невидимый иерей во внутреннем его духовном храме неизменно возглашал: «слава святой, единосущной, нераздельной и животворящей Троице!» — вступал невидимый хор и на весь день разворачивался в традиционной последовательности богослужебный строй…
Что бы ни делал епископ Павел и где бы он ни находился: топил ли печи, нес ли пакеты, трясся ли в грузовике на станцию — ни на минуту не умолкали в умозрительном его храме возгласы священнослужителей и ответы хора, не переставали звучать слова, которых никто вокруг не слышал и не хотел слышать ни во сне ни наяву. В особо важные литургические моменты епископ бросал все, чем был в это время занят, и стоял неподвижно, с закрытыми глазами, иногда плача от умиления перед ангельской прелестью ему одному слышимых звучаний, ему одному доступного смысла. Раньше его за такие паузы жестоко избивали, бесстыдно и гадко измывались над ним, но неземное могущество ниспосланной ему милости, вместе с титаническим здоровьем, превозмогли даже диалектических тюремщиков, тем более что принципиальных садистов и мстителей со временем сменили обыкновенные чиновники, которым, в общем, было наплевать на то, что уборщик вдруг — опустив метлу — на несколько мгновений превращается в точащее слезы изваяние… Даже уголовников смирила эта, проходящая на три четверти в ином плане, жизнь, и за целостью условного имущества епископа они следили гораздо внимательнее его самого; когда новоприбывший пацан пробовал спереть какую-нибудь жалкую епископскую фуфайку, его немедленно — и классически — избивали.