Собиравшийся — в начале этой изысканной речи — обрушить на голову оратора весь круглый из дикой маслины стол, со всеми стоявшими на нем блюдами, — Иуда к концу потух и заскучал. Встав с места и тем заставляя подняться и незнакомца, он с явной издевкой поблагодарил предержащие власти за память и внимание, порадовался, что был ими правильно понят и оценен, выразил надежду, что обезглавленная вредная секта никогда не возродится, и, наконец, пожалел, что больше ничем послужить не может, ибо очень устал, намерен совершенно отойти от политики, уехать в провинцию и — быть может — писать свои мемуары. Последние слова он произнес, открывая дверь.
Незнакомец с достоинством вышел…
…Охватив голову руками, Иуда — как в первый день — большими шагами метался по комнате…
…Украсть тело!. Но кто же может его украсть? Все эти самозабвенно глядевшие в рот чудесному проповеднику бородатые дети, кроткие и робкие, разбежавшиеся при первой же угрозе, как мыши, кто куда — неспособны ничего украсть… Даже труп своего любимого Учителя… Единственный, кто мог бы — это он, Иуда. Но этого он никогда не сделает, потому что не для фальшивых чудес пошел на невероятное… Иуда ждал наступления Нового Царства, он верил, что пришел настоящий Победитель… На что ему жалкая мумия Побежденного, вороватыми руками поддерживаемая на царском троне!
Странно, что о воскресении он как-то не думал… Да и воскресение уже ни к чему… Лучше было освободиться от палачей на глазах всей толпы, всей неимоверной толпы друзей и врагов, зевак и богомольцев, иностранных гостей и оккупантов! Это была бы и слава, и победа, и утверждение, и освобождение. А теперь — кто признает одинокого выходца из могилы, кроме самых близких? Кто поверит, что Он и есть тот самый — казненный, умервщленный и воскресший?
Однако на издевательскую игру похоже то, что все сверхестественные явления всегда происходили почему-то в обстановке, наименее внушающей доверие…
Одинокий пастух на горе, одинокий рыбак на пустынном берегу, благочестивая девушка одна в своей комнате — удостаивались видеть то, что могло бы повернуть мировую историю, если бы осуществилось в храме, на площади, на торжище — одним словом: при всех…
Бог избегает убедительности и делает все, от него зависящее, чтобы пройти незамеченным…
Однако мир уже стал равнодушен к одиноким счастливчикам, которые, как отдельные рыбки из переполненной сети, удачно выпрыгивают из всеобщей погибели. Сейчас должны спастись все или никто… Никакой игры в прятки с чудом больше быть не должно.
«,Быть не должно!» — повторил Иуда настойчиво и даже гневно, глядя в стену, на которой вызывающе торчал ржавый гвоздь с обрывком веревки. «Быть не должно»! И пройдя через комнату, он наклонился над умывальником, плеснул в лицо еще сохранившей свежесть глубокого колодца водой, крепко вытерся шершавым полотенцем, расчесал волосы, оправил одежду и поспешно вышел.
2
«Наполните меру и ничего
не берите обратно»
Коран ХХVI-181-182.Полузакрыв глаза и откинувшись на спинку глубокого переносного кресла, Первосвященник сидел во внутреннем садике своего дворца и, не спеша, передвигал, как четки, спокойные, отчетливые мысли.
На коленях его лежала только что прочитанная, присланная на отзыв рукопись. Молодой автор, красноречивый и знающий, — не выходя из канонических границ — говорил, как и Тот оголтелый, которого недавно казнили, — о грядущем искуплении. Но яд остается ядом, в какой сосуд его ни влей. Наш мир труден и как будто неустроен — был, есть и будет, — и самый большой соблазн в нем — желание сделать его лучше, чем это удалось Богу.
Зашуршал гравий, и на цветущий куст легла густая, темно-лиловая вечерняя тень. Первосвященник открыл глаза:
— Что тебе, Иоахим?
— Господин Иуда настоятельно просит Вашу Святость принять его по очень важному делу.
Первосвященник поморщился. После суеты в кулуарах суда, со швырянием денег и криками о «крови невинной», — естественное отвращение к предателю усугубилось в нем брезгливостью, которую нормально вызывает в здоровом сознании всякое проявление истерии…
— А что ему нужно?
Верный служка с осторожной усмешкой развел руками:
— Он не пожелал мне сообщить, Ваша Святость.
— Ну что ж… Проси!
Иуда чувствовал, как к нему относились все, с кем он вел трудные и мерзкие разговоры. Это было добавочной нагрузкой к его собственным и без того обремененным переживаниям, но в общем — не слишком угнетало его: Иуда понимал людей и не переоценивал их. Однако сейчас он во что бы то ни стало хотел быть если не приятным, то приемлемым. Он вошел совершенно спокойно, поклонился с уважением, но без унижения и, проделав весь обычный ритуал представления Первосвященнику, опустился на скамью, на которую указала ему тонкая, бледная старческая — в священных кольцах — рука, как раз в то мгновение, когда надо было и как раз как надо. Сел и ждал.