Они уже очень многое знали о Европе, но все это было так абстрактно и перепутано, как отдельные части тела на портретах Пикассо, так что в действительной жизни такая «карточка» ни к чему: ни в полицию, ни для рекомендации, ни на память, ни чтоб узнать…
Они наивно думали, что стоит им выложить свои вузовские дипломы, как им сразу же на серебряном блюде, как именинную чарочку, поднесут ту возможность «творчески работать и свободно раскрывать свою личность», в которой так стесняло их социалистическое отечество.
Мысль для начала перевязывать пакеты или мыть в ресторане посуду — в первой эмиграции не смущавшая даже тех, кто в молодости ел только «на серебре и фарфоре», — им кажется величайшим святотатством по отношению к тому высокому служению, которое они на себя возложили.
Этот (третий) побег только что появился на маврийском дубе русской эмиграции и писать о нем мемуары преждевременно. Тем более, что пути его неисповедимы, а желания неутолимы. Как сказала одна заметно интеллигентная дама, когда автор настоящего удивился, что едва (с мужем и ребенком) перекочевав за границу и как будто никак не устроившись, — она с места в карьер ищет квартиру не меньше, чем в три комнаты с полным комфортом и обязательно (в Париже!) с телефоном и чтоб вокруг дома росли деревья — «Что вас удивляет?» — сказала это дама гневно и красиво сверкая весьма для этого приспособленными глазами. — «Вы жили в России всегда хорошо и вам было интересно (Tu parles!) за границей попробовать жить плохо! А мы только дорвались до хорошей жизни (в Москве у нее — правда, с сестрой — была квартира из пяти комнат) и опускаться не хотим!»
Куда они подымутся или как они опустятся — это увидит их пока что фыркающий на Европу десятилетний потомок. Пусть он и пишет о них мемуары. А нам приличнее держаться первой и второй волны великого рассеяния. С ним взлетели, с ним и потонем…
И вот все выяснено, все поставлено по своим местам. Остается только взять стило и… Но тут-то и вступают скрипки.
Ну, напишешь, а что же дальше?
Если писать только для себя, то лучше этого не делать.
Что же касается издания написанного, — то на этом тернистом пути не погибает только тот, у кого, во-первых, протекция, во-вторых — твердо выраженная «генеральная линия», которая, как известно, с той стороны железного занавеса — строго одна, а с этой — меняется с каждым редактором еще уцелевшего издания. И даже у одного и того же зависит от погоды и пищеварения.
Самое простое издать на собственный счет, подковав отчасти и добрых знакомых. Если же нет ни собственного счета, ни добрых знакомых — писать тоже не стоит, потому что самиздата в эмиграции нет.
Официальная же печать свой положительный плюс поместила в дореволюционном прошлом, которое у многих было, действительно, уютным. Если вернуться в него дорог нет — то хоть вспомнить (и помечтать) приятно. Так же, как и о падении большевиков, которое обещается со дня на день.
Поэтому эмигрантский читатель любит свою официальную печать и изредка выправляет ее робкие уклоны в действительность сердитыми письмами в редакцию.
Но и это еще не все. Мало издать мемуары на собственные деньги — надо иметь и достаточно поместительный чердак, чтоб неразошедшееся издание сложить. А разойтись оно может только по „генеральной линии», а если от нее в сторону — помимо добрых знакомых и двух-трех не разобравшихся или растерявшихся чудаков, никто ничего не купит (да и купило притупило).
Значит… Значит, получается, как в арабской поговорке: лучше не писать, чем писать. Если терпеть становится опасным для здоровья — пиши, но складывай в стол. Когда больше нет места в ящиках, — побегай по редакциям: сидячая жизнь приводит к склерозу и ожирению. Получив отовсюду отказы — передохни. Может, даст Бог, охота к писанию пройдет, а там — глядишь, найдется сумасшедший издатель, или большевики падут, или ты помрешь.
Увы, дорогие товарищи (по несчастью) читатели! По всем изложенным этапам автор уже — по другому поводу — прошел, но до сих пор не помер и желания писать не потерял. И вдруг пришла ему в голову мысль: а что если эти самые мемуары романсировать? Т. е. обработать под повестушку, где герои одеты в костюмы эпохи, живут в квартирах или отелях эпохи, все необходимое закупают в «Универмаге» эпохи, на пороге могилы — не переставая, беспощадно борются с большевистским злом — ходят молиться не в церковь, а в юрисдикцию и историю русской литературы изучают по парапсихическим трудам некоторых мемуаристов. Словом, герои ведут себя, как вполне исторические личности на полном закате первой и второй эмиграции, хотя — формально — ими не являются. Может, это будет развлекательней?