Русская прислуга Анка, с непомерным телом, не оскверненным ни модой, ни гигиеной, после нескольких сеансов на горбатом сундуке в чулане заставила Саула снять со стен своей будущей мастерской девственные натюрморты и пейзажи и заменить их смелыми портретами обнаженных русских женщин, великосветских красавиц — графинь и баронесс.
Сумасшедший семнадцатый год не мог, конечно, не взбудоражить и Саула. Он пережил ряд последовательных взрывов гражданских чувств и чуть было не поступил в красную гвардию, но вовремя опомнился, ибо — как и большинство в его окружении — единственным достойным делом Русской Революции считал уничтожение черты еврейской оседлости. Раз оно достигнуто — зачем же еще огород городить? Все дальнейшее явно переходило в опасные излишества.
Совершенно естественно поэтому, что, вместе с родным Аккерманом, Саул оказался в Румынии. Место русской столицы, прежде забронированной роковой чертой оседлости, занял Париж, тоже отгороженный частоколом виз и паспортов, но в конце концов вполне доступный. К сожалению, художников в Париже было слишком много, и «дух Айвазовского» годился разве только для спиритических сеансов.
Саул очень скоро убедился, что конкурентов у него гораздо больше, чем таланта, и — чтоб не отходить очень далеко от чистого искусства — избрал для изучения архитектуру.
В мансарде Латинского квартала, над очередными чертежами, отведавший уже многие блага столицы, но вдрызг голодный Саул, растлевая героическое еврейское упорство наплевательской истомой русской лени — окончательно сформировал свой жизненный идеал: счастливые Гавайские острова, где под ослепительным нагим солнцем живут девственные душой нагие люди, где стоит только протянуть руку, чтобы сорвать утоляющий голод душистый плод — вот для чего стоило жить.
Диплом инженера-архитектора дал — для начала — такой оклад, при котором острова Гавайи можно было увидеть только в кинематографе…
И еврейский коммерческий гений проснулся в Сауле…
Он преодолел отвращение к прилавку, к фальшивым весам и фальшивым словам, выбрал себе жену — хорошую еврейскую женщину — неутомимую в работе, бережливую, во всем покорную мужу, и ринулся на штурм заветной мечты, так сказать, с черного хода, утешаясь отчасти и тем, что все-таки продолжает служить искусству: декоративная мастерская — не селедочная лавка…
Прихоть моды создала шумный успех раскрашенным материям, и мастерская Балагульщика (по-французски «ателье Monsieur Balagoul») процветала.
Верная Лия (она же Лидия Харитоновна), подымаясь с рассветом, варила мужу кофе, убирала, стараясь не шуметь, квартиру и уходила готовить краски, резать материю (выгадывая у клиентов на метре — по сантиметру) и подгонять рабочих.
Саул вставал с постели, когда хотел, аккуратно брился, в шелковой пижаме пил кофе, клал несколько мазков на очередное неоконченное полотно, долго глядел на достигнутый эффект, щурился и мечтал и, наконец, тяжко и брезгливо вздохнув, повязывал всегда свежий галстук и направлялся в ателье. Уличный шум окончательно стирал его утреннюю лень, и в мастерскую бодро входил уверенный в себе коммерсант, проверял счета, звонил по телефону, делал выговор жене за расточительность, с язвительной деликатностью критиковал рабочих и, наконец, сняв пиджак и засучив рукава, воплощал на кальке посетившие его декоративные идеи, причем Лидия Харитоновна всегда восторженно ахала, а сотрудники — сами в большинстве из Монпарнасских неудачников — презрительно перемигивались.
После обеденного перерыва Саул Харитонович посещал клиентов, щеголяя подчеркнутой картавостью французской речи, — демонстрировал новые модели, принимал заказы и чеки.
Вечером, подводя итоги, придирками и попреками доводил жену до слез и все в той же пижаме заканчивал дневные труды на купленной по случаю софе перед собственной картиной, на которую неутомимая Лия, следуя строгим указаниям мужа, робко направляла свет специальной лампы.
Первоначальная цель — счастливые Гавайские острова — решительно заслонилась самодовлеющим спортом накопления. Неоконченная картина месяцами ждала очередного мазка, пестрая пижама, как труп мечты, покоилась в лакированном гробу туалетного шкафа, а Лия Харитоновна все чаще и чаще выслушивала подробнейшую и обоснованнейшую характеристику своей деловой бездарности. Знакомым, осведомлявшимся о новых работах, Саул Харитонович с твердой гордостью заявил: «Я не художник, я — коммерсант», причем очень обижался, если слова его принимались всерьез.