К сожалению, деловой человек не сообщал, где именно состоится лекция Надежинского. Nolens-volens приходилось отдавать вторую половину ветчины в пользу отечественной редакции. Александр Петрович наскоро побрился, помылся и спустился в русскую лавочку за газетой. По дороге — хотя за комнату этот месяц было уплачено сполна и никаких безобразий по дому за ним не числилось — он, не то в предвидении грядущих катастроф, не то из-за прирожденного трепета перед урядником — пробирался мимо ложи консьержки, словно ребенок мимо двери, за которой, как ему сказали, «живет бука»…
При выходе из дома его окликнула «букина дочь», Марго, несмотря на пятнадцать с половиной лет, созревшая вполне и во всех отношениях и всесторонними рельефами неоднократно навевавшая жильцу афинские грезы. С двусмысленной на всякий случай (все-таки — мужчина) улыбкой она протянула Александру Петровичу записку, которую, по ее словам, оставил «один Monsieur». Александр Петрович рассыпался в благодарностях, получил еще одну манящую гримаску припухлых и влажных губ и вышел, слегка захмелев, словно после полустакана водки натощак.
«Хорошая девка!» — повторял он, мотая головой и бессмысленно улыбаясь: «Хорошая девка!»
И только столкнувшись с прохожим, вспомнил о записке. Мымрины извещали, что день рождения Ильи Кузьмича, который приходится на понедельник, будет праздноваться в воскресенье. Александр Петрович с огорчением отметил про себя этот экономически не слишком выгодный факт (в воскресенье у кого угодно поужинать можно!) и переключился снова на попутные мысли о крепкогрудой девчонке.
Он слишком долго жил во Франции, чтобы считать француженок, как это полагалось раньше, развратными и легкомысленными.
Быть может, старорежимским превосходительствам именно так и казалось: в Европе каждую профессию принимают всерьез, и проститутке, когда она с клиентом, не полагается быть скучной или обличать общественную неправду. Европеянки вообще ответственнее и откровеннее (в смысле своего естества) — русских. Тех слишком поспешно перевели из терема на ассамблею, и они растерялись: одновременно и закрываются рукавом и растягивают декольте. Когда Александр Петрович в мастерской, галантничая, начинал распускать павлиний хвост перед русскими работницами — одни презрительно задирали нос (какой пошляк!), другие переходили на тон роковой королевы, у ног которой лег беззаветно преданный паж. Ничего подобного не случилось с француженками: невинные, в общем, курбеты Александра Петровича они принимали, как должное, и, в зависимости от физического расположения, либо очень удивлялись, когда он не шел дальше, либо продолжали в том же роде. Они с детства привыкли считать, что мужчинам свойственно желать, а женщинам — стараться быть желанными. Но, так как все не могут принадлежать всем, необходим выбор (скорей по расчету, чем по сердцу) и затем дурака валять нечего. К величайшему удивлению Александра Петровича француженки были отличными и заботливыми женами. Если их манера воспитывать самое спиритуальное в мире потомство при помощи щедрых, сухих и метких почещин и возмущала несколько варварское сознание Александра Петровича — зато все остальное катилось у них, как на шариках. И даже когда «Monsieur» начинал выдыхаться (мало зарабатывал, либо, ложась в постель, слишком долго читал газету) «Madame» не делала из этого драмы, не кричала о «погубленной молодости» и «непоправимой ошибке», не швырялась по всякому поводу и во всех направлениях легколомкой посудой, не переходила в обращении на «идиот» и «кретин», но, продолжая называть сожителя «Cheri» и «Mon chou» и ублажать его по потребностям, потихоньку находила ему помощника на стороне, и все трое были счастливы в меру доступной, в земных пределах, возможности.
Философствуя на сексуальные темы в их европейском аспекте, Александр Петрович неизменно вспоминал те разные коробочки («на квартиру», «газ», «электричество», «стирку белья», «кино», «непредвиденные расходы» и т. д.), по которым французские трудящиеся после получки раскладывали свое жалование — в течение последующего месяца придерживаясь установленной диспозиции с прямо титанической точностью и упрямством.
Александр Петрович тоже попытался было рационально распределить свою получку, но на второй же день, возжелав к ужину черного английского пива — залез в «непредвиденные расходы», потом — после воскресного «великого выхода» с участием очень веселых девушек — должен был взять из «квартирных» и — в конце концов — как всегда, почил на кредите в русской лавочке и добрососедском займе.