Сотрудникам оставалось довольствоваться кредитом у нацмена, который, надо отдать ему справедливость, откликался весьма охотно.
Однако бывал в природе и совсем другой вариант вышеизложенного: и жалованье назначалось по нормальным ставкам, и страховка аккуратно выплачивалась, и тетя Женя ела, индейку за свой счет, но у хозяйки на пятидесятом (по ее словам) году жизни вдруг открывалось сумасшедшее меццо-сопрано и она пропадала на уроках пения (причем даже ее «маэстро», крайне продувной господин невыясненного расового происхождения, принимая свой гонорар, стыдливо опускал глаза). Чтобы не остаться в долгу, свояченица болталась по выставкам и вернисажам, а порой — поднакопив вдохновения — тут же в мастерской, на лист упаковочной бумаги начинала клеить вкривь и вкось все, что под руку попадалось: обрывок веревки, кусочек шелка, на котором пробовали краски, использованную промокашку и даже потерянную кем-то из холостяков пуговицу от штанов. От получившейся таким образом, как она выражалась, «конструкции» — в доброе старое нормальное время могло стошнить даже ломовую лошадь, но теперь это было вполне «на высоте»…
Сам хозяин впадал в общественность: организовывал молебны и, преимущественно, панихиды, принимал записи на товарищеские обеды и ужины и, конечно, на участки на Сент-Женевьевском кладбище. Так как тот «Союз» (бывших блондинов, скажем), в котором он изначала состоял, как водится, распадался на две друг друга смертельно ненавидящие группы, — чуть ли не каждую неделю происходили общие собрания с руганью, потом общие собрания с примирением, потом снова с руганью и уже разделением, потом начинались организационные собрания новой группы, утверждения устава, выборы правления, потом новая ругань и разделение и так далее — до бесконечности. Так что для личных дел времени решительно не хватало, тем более, что между двумя собраниями уже в более интимном кругу приходилось решать вопрос, как говорили в древнем Риме, — «,мундиальной» важности: является ли Шалтай-Болтаев действительно ротмистром 8-го уланского Вознесенского Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны полка, или же он вредный самозванец, в гражданскую войну злоумышленно присвоивший документы павшего в боях под Каховкой великолепного конника.
Глядя, как хозяева куралесят, сотрудники, чтобы спасти собственные интересы, сначала подпирали гибнущее дело, как могли, но, в конце концов, уставали и они: начинали подчитывать уголовные романы или играть в «белот»… А в субботу шли за кредитом к нацмену.
Случалось однако и так, что никакого меццо-сопрано у хозяйки не открывалось и она продолжала выражаться пропитым басом бывшей кельнерши, но зато — осиянная благодатью — становилась евангелисткой: взасос, как раньше Бебутову и Вербицкую, читала Библию, приучала мужа к воздержанию и на молитвенных собраниях в публичном покаянии рассказывала всем, какой мерзкой была, пока ее не просветил Господь, и как, потихоньку переводя часы назад, обкрадывала рабочих… (Правда, и после покаяния ей случалось на полчаса вернуть стрелки, но уже совершенно инстинктивно)…
Библия, молитвы и покаяния отнимали, в общем, не так уж много времени, но остаток целиком уходил на благочестивые посещения разных «сестер». Проповедуя любовь к ближним, все они часами могли говорить о дальних, т. е. отсутствующих, причем выражались очень остро, ибо все это, разумеется, были нераскаянные грешники.
Предоставленная самой себе свояченица, по всякому поводу пропадая из мастерской, учила искусству пасьянса знакомых шоферских дам, которые на правах признанных аристократок русского Парижа, не работали, сидели дома, скучали и, радуясь гостье, баловали ее ликерчиками и шоколадом…
А хозяин с утра до вечера крутил точную модель рулетки и записывал результаты — искал беспроигрышную «систему». И хотя тети Жени и ротмистра Шалтай-Болтаева в этом варианте начисто не было — результат получался один и тот же.
«Нет! — бормотал Александр Петрович, подымаясь у себя по лестнице. — Довольно русских предприятий! Пусть лучше Иван Матвеевич устраивает рассыльным».
На одной из площадок Марго делала вид, что чистит подоконник, а на самом деле переглядывалась с господином из соседнего дома. Бездельник, пользуясь отсутствием занятой базаром супруги, высунулся из окна почти с опасностью для жизни.
Александр Петрович, проходя, получил еще одну возбудительную улыбку, но — из ревности — постарался удержать вид достойный, что ему отчасти удалось только из-за отсутствия у него хвоста, а то он вилял бы им, как проклятый. Войдя к себе — как всегда — огорчился: когда снимал, казалось, чистенькая уютная квартирка, а теперь посмотришь — глаза выкорячивает. Правда и то, что в первый раз он увидел эту комнату под вечер, когда освещение было иным. Иностранец, подслушавший его мысли, наверное, добавил бы: освещение и уборка. Ибо Александр Петрович жизнь на чистоту не убивал.