— Господи! — взмолился Александр Петрович. — Но каким же образом, Николай Болеславович, вы очутились на Марсе?!
— На Марсовом Поле, хотите вы сказать…
— На каком таком поле?! На планете!
— Что с вами, дружище, Александр Петрович? Помочите себе голову! Оглянитесь кругом!
Александр Петрович посмотрел вокруг и увидел, что они, действительно, стоят на одной из парижских площадей, а вокруг них теснится возбужденная толпа, над которой на монументальном коне каменный маршал торжественным — парадным — шагом едет в вечность Трокадеро.
— Ваши документы! — спросил вдруг крайне неприятный тип, одновременно отворачивая лацкан пиджака.
— Но почему же документы?!
— А потому, что происходит запрещенная демонстрация, и я по разговору слышу, что вы иностранцы. Ваши карт д'идантите!
Александр Петрович, никак не удивляясь, что демонстрация происходит на площади, на которой отродясь такого не бывало, стал судорожно шарить по карманам и с тоской убедился, что оставил документы в заднем кармане парадных штанов.
Вдобавок при нем не было даже ста франков. — «Боже! — взволновался он: — но ведь это же арест и высылка!»
И, холодея от ужаса, проснулся…
Хотя, судя по свету в окне, его послеобеденный отдых затянулся, Александр Петрович все же некоторое время продолжал лежать неподвижно, стараясь восстановить в памяти волнующие частности девушки в прозрачном скафандре и свой собственный вакхический порыв.
И лишь когда солнце стало уходить из второго прямоугольника оконной рамы — с неожиданным приливом энергии встал, привел себя в надлежащий вид и направился на лекцию, исходя из расчета, что начнется она по-русски, т. е. по крайней мере на полчаса позже назначенного времени. К своему удивлению прибыл он все-таки с запозданием…
5. Появление Кудеяра
Чтоб Ивану Матвеевичу легче было его найти, Александр Петрович хотел было расположиться в заднем ряду, но вовремя заметил востренький профиль Живковича. Во всех отношениях порядочный человек, Пал Палыч страдал одним неизлечимым недугом: на всяком месте и по всякому поводу шипел в уши добрым знакомым трижды бородатые еврейские анекдоты. Приглашая Александра Петровича, он даже похлопал ладонью по сиденью рядом с собой, но Александр Петрович постарался этого не заметить, пропустил два ряда и снова осекся: среди четырех пустых стульев уныло горбился общеизвестный Швачкин, бывший владелец небольшой русской обжорки. В эпоху торговых успехов он приобрел на свое имя на Сент-Женевьевском кладбище два места — для себя и для жены. Потом супруга, несмотря на перезрелый возраст, ушла с поваром, дело стало гореть, Швачкину понадобились деньги, и он, решив продать место жены, приставал решительно ко всем, и все бежали от него, как от своеобразного Memento Mori. Александр Петрович прошел еще несколько вперед, сел в средних рядах и стал слушать, при всяком движении сзади оборачивались, чтоб не пропустить Ивана Матвеевича.
Оратор был профессиональным докладчиком, т. е. не имел определенных занятий и, состоя при жене, побеждавшей жизнь иглой и наперстком, благодаря досугу и сатанинской усидчивости зачитывал все, что печатается, и мог докладывать где угодно и о чем угодно: метафизике полоразмножения, Тайне Троичности или теории квант — безразлично.
Всю жизнь мечтая о профессорской кафедре, он любил заумные термины, как своего рода рыцарские шпоры от науки, и бряцал ими на всех риторических поворотах немилосердно. На этот раз, однако, он настолько превзошел самого себя, что даже те, ко всему привычные слушательницы из первых рядов, которые от дамской праздности и необъяснимого стремления к интеллигентности не пропускали ни одного собрания — даже они изнемогли и разомлели.
Однако тема исчерпалась.
«Итак, — сказал докладчик, немного помолчав, чтоб наиболее огорошенные могли прийти в себя, — гносеологически феномен русского разбойничества — наше историческое «воровство» — представляется не чем иным, как формальным коррелятом той первичной антиномичности русской души, в которой — непостижимым для европейского сознания образом — понятие правды противопоставляется идее Права.
Если лидером киевского богатырства был крестьянский сын Илья Муромец, то в московском народном эпосе фаворитным типом становится «витязь леса и большой дороги» — разбойник, как таковой, который и вносит черный — ночной — корректив в дневную кривду градских властей, праведный — мистически обоснованный — мандат Белого Царя превращающих в несправедливую, злую повседневность.