Наш народ не мог не ощущать всей антиномичности в природе своих излюбленных «воров-угодничков» и стремился эту антиномию снять, т. е. освятить, оправдать, искупить — сублимировать — „воровство». Оттого так легко адаптирован народом рожденный в барской фантазии Кудеяр. Он указывает путь из разбойного, воровского, греховного настоящего — в праведное будущее.
Поэтому, скажу я, заканчивая это, несколько затянувшееся сообщение, и для нас он может служить и Символом, и Надеждой…»
Александр Петрович похлопал докладчику вместе со всеми и — пока зал не опустел — еще раз проверил присутствующих. Нужный человек явно надул. На всякий случай — при выходе — Александр Петрович направился за справками к заведующему помещением церковному старосте (зал был при храме Сорока Мучеников).
Бывший помещик, несмотря на лета и горечь изгнания сохранивший барственную полноту и благодушие, встретил его очень мило:
— Молодой человек! Какими ветрами? Я вас до сих пор ни разу не видел на наших докладах.
— Работал, Лаврентий Ефремович! Собраться трудно.
— А теперь что ж? В национальную лотерею выиграли?
— Да нет, Лаврентий Ефремович — место потерял… Второй месяц на «шомаже».
— Что так?
— Заказов стало меньше, и хозяин, вдруг почувствовав голос крови, уехал в Палестину.
— Плохо… Есть что-нибудь на примете?
— Пока ничего определенного… Однако обещают… Кстати, Лаврентий Ефремович, вы вот, как апостол Петр — всегда, так сказать, при вратах — скажите, пожалуйста, не заходил ли сегодня на доклад такой высокий тощий брюнет с проседью, большим портфелем и в сером пальто?
— А как по фамилии-то?
— Секирин…
— Иван Матвееевич?
— Он самый. А вы его знаете?
— Господи! Корнета Секирина не знать! Он командовал карательным отрядом в нашем уезде. И, можно сказать, прогремел.
— Вот не подумал бы!
— Вы, дорогуша, эмигрант сравнительно поздний — во время белого движения почти под столом ходили, и нет ничего удивительного, что вы не знаете… Как же, как же! Такие порки задавал, что мужичкам небо в овчинку казалось. Раз даже попал под суд «за превышение»… Три дня мариновал пейзан на леднике, пока те всех большевичков не выдали. Однако суд его оправдал, потому что в остальном — безупречен: не грабил, взяток не брал и вообще монархист до кончиков ногтей. Вот только в церкви мало прилежен, а наукой, вроде вас, — совсем не интересуется. Так что, насколько мне не изменило зрение, могу поручиться, что сегодня он сюда не заходил…
6. Мысли и факты
Выйдя на улицу, Александр Петрович посмотрел на часы. (Свои вчера заложил.) Без четверти пять… Ехать на дом к Секирину рано… Иван Матвеевич уходил из конторы после шести и вдобавок засиживался в кафе — «с клиентами» — как объясняла любопытным добрейшая Лидия Васильевна.
Чтобы убить время, Александр Петрович решил заглянуть в излюбленный Секириным «Куполь» и, сойдя в метро — быть может, под влиянием душных и каких-то потусторонних подвалов — весь наполнился ощущением общей безвыходности и своей, и вообще мировой жизни. Тридцать лет бесконечной канители и впереди такое, что и заглядывать противно. Хотелось не то пожаловаться маме, не то дать кому-то по морде, не то влезть на автомат для шоколадок и оттуда призывать всех к покаянию и братской любвеобильной жизни.
Александр Петрович очень не любил быть безработным. Его изводило все: и то, что вполне здоровый, средних лет мужчина, вдруг впадал в какую-то беспомощность, вроде как в изнурительную и постыдную болезнь, и то, что все ему сочувствуют, но задние мысли ползают по дружелюбным лицам, словно мухи по оконному стеклу — дескать: «не был бы обалдуем — не околачивался бы без работы» или еще хуже: „знаем мы таких! Какая там работа, раз пособие лентяям платят!» А дешевые советы сыплются, как из рога изобилия, а за ними следуют обиды, если их не послушаешь, или, послушав, ничего не доспеешь… А потом надо, как проститутке по тротуару, мотаться по возможным работодателям, предлагаться и на то, чего иногда и в зуб ногой не понимаешь. Причем одни отказывают просто — без выражения, другие «с интонацинй», а третьи и с откровенной грубостью. И то же самое происходит и с чиновниками на разных записях, отметках и получках.
Александр Петрович никогда не льстился ни на знатность, ни на богатство. Если бы ему пожизненно предоставили какое-нибудь вдрызг озеркаленное и раззолоченное палаццо — он, с места в карьер, растерялся бы в нем, как заяц на льду, и, тоскливо побродив по историческим и внеисторическим залам и салонам, в конце концов — с пользой для души и тела — обосновался бы в дворницкой или домике садовника. Так же мало давила на его воображение и собственноручная яхта, с предельным комфортом и предельной специализацией неисчислимой прислуги и матросов (один держит рулевое колесо, а другой — носовой платок для рулевого) и с бандой приглашенных, кобелиным зудом окружающих возлежащую на палубе и микроостатками одежды отмечающую особо рекомендованные для обозрения частности дочь короля консервированных потрохов или очередную голливудскую Диву, у которой зубы, губы, ресницы, брови, волосы и прочие обработке доступные части тела при посредстве высококвалифицированных мастеров своего дела доведены до такого состояния, что прежде чем приступить к факту неопытный потребитель непременно задумается: «И каким Макаром это самое здесь делается, прах его побери?»