— Ужо задержи конька-то, барин! Тутка напрямки по полям, ближай… Обратно у Гнилой Балки таки лопуха, что твой плат. Ежеле по нужде — сама сорву!
Занятый райскими размышлениями Голотяпов машинально конька остановил и помог Маланье слезть. Лопухи он мимо ушей пропустил. А если бы и не пропустил, то все равно, не веря в чертовщину, подумал бы: «вот совпадение!» Сейчас он глядел, как бурно мотают юбками сердитые Маланьины округлости и томился сомнением. Эх, лучше бы немку! Впрочем, там видно будет: перебросится великая идея и в настоящие страны!.
Об измене бобылки в лесу узнали впервые от дубовика. Прождав понапрасну недельку, паренек заскучал, смотался в сумерки к деревне и нашел Маланьину избу на запоре. Для чертячего замок, разумеется, не препона, и, пройдя сквозь стенку, он увидел, что хозяйка ушла всерьез. Все вещи в горнице, раньше жившие своим будничным служением, теперь, растасованные по углам и полкам, непробудно спали, и даже та знакомая миска, в которой Маланья оставляла любимое лакомство — парное молоко — для своих лесовых гостей, лежала перевернутой и донышко ее покрывала седая пыль. Из-под остывшей печи вылез всклокоченный, чихающий, перхающий, полуслепой и полуглухой старичок Домовой и пожаловался на оскудение, на ревматизм, на скуку и на то, что все чаще и чаще начинают наведываться те сердитые черти, которые живут в брошенных домах. Куда ушла бобылка, он, однако, рассказать не умел. По счастью, пробираясь обратно в лес подзаборной крапивой, дубовик мог подслушать, как у колодца судачат две кумушки, и узнал все: что Маланья ушла в кухарки к кабатчику Виссарионычу, что Виссарионы настраивается в управляющие к уже купившему Николин Бор Голотяпову, который посылал кривого Пашку к Маланье, чтоб сманить ее к себе, но бобылка ни за что не хочет. Бабы только что стали рядить — почему, де, Маланья от своего счастья морду воротит, как рябая собака, принюхавшись к крапиве, завыла на дубовика. Пришлось пареньку задавать стрекача и отфыркиваться от наседающего пса, пока не добрался он до первых деревьев и птицей не взмыл на ветки.
В полночь на митинге у главного болота возле избушки бывшей Бабы Яги дубовик доложил собравшимся обо всем, что узнал. Сбор загалдел так, как будто ветер внезапно упал на спящий лес. Одни водяницы, голышом сидя на бревнышке, продолжали как ни в чем не бывало расчесывать свои зеленые косы (им-то что, пучеглазым! — река все равно течь будет!).
Один чертяга мелких вод, глава партии «человечников», уже издавна предлагавший сближение с людьми — горой стоял за лесную делегацию к Голотяпову и за умильное всесильного теперь помещика уговаривание. «Совесть, де, не у нас одних есть!. Он тоже должен понимать, что уся Европа таперича на нас смотрить!»
Сторонники старого Лешего, которые до сих пор, оказавшись в меньшинстве, вынуждены были помалкивать, на речи «человечника» ответили прямым воем.
«Кака така делегация, к человечьей его матери!?! Каки таки уговоры?! Бить в морду и никаких щепок! Как придут дровосеки — валить на них деревья, путать ежевикой, драть терновником, дурить, водить и топить в болоте!»
«Уже вы тысячу лет водили, дурили и топили! — кричали противники. — И все равно лесу конец!»
«А кто виноват? — огрызались матерые. — Зачем Лешего свалили?»
«Да он…»
«А вы?!»
Гвалт стоял такой, что из болота без всяких видимых причин пузыри пошли.
Оказалось, однако, на собрании немало и таких, что про себя молча думу думали. Одни собирались унырнуть куда-нибудь подальше (за границу, что ли?), пока здесь вся кутерьма пройдет и Старый Леший, войдя в свои права, повернет жизнь снова, как она была (сапоги — три рубля, хлеб — три копейки). Другие, наоборот, — без всякой делегации налаживались потихоньку принять образ человеческий и предложиться Голотяпову на работу: в объездчики или лес валить… Когда в деревнях вокруг Бора запели третьи петухи и водяницы лягушками стали плюхаться в болото, собрание закрылось, не приняв никакого решения. Каждая партия осталась при особом мнении.
«Человечники», конечно, снарядили делегацию. Голотяпов, приняв послов за цыганскую банду (у лесных кожа по-звериному — темная), выставил их с треском, да еще пригрозил урядником. Тогда «матерые» рванули в бой, и, так как романтизм каждой драки (даже самой безрассудной) затягивает, к ним пристало не перечесть сколько бойцов из других лагерей. Они, разумеется, не собирались возвращать старое и даже песню такую сложили: «Не за Лешего, а за лес!». Очень скоро, однако, выяснилось, что «матерые» именно на эти горячие сердца переложили всю тяжесть неравного боя, а сами в отдаленных кустиках шпарят «в подкидного» или спекулируют махоркой, украденной у мужиков. Потому что, если сначала лозунг был: «бей по дровосеку, но мужика щади», то мало-помалу, под горячую руку и легкий случай, дешевые удальцы начали неповинных поселян шугать почем зря. Так что все окрестные села вскоре на лесных обозлились. Борьба стала труднее, и отдаленные кустики привлекали все больше и больше любителей. Началось разложение фронта и закончилось, как водится, эвакуацией, в которую попали одинаково и ходившие в делегацию, и ходившие в бой, и вовсе никуда не ходившие, но изначала мечтавшие сигануть куда-нибудь подальше.