Каждый раз, показывая квартиру новому человеку, Иван Матвеевич неизменно вводил гостя и в пустую комнату.
— А здесь у нас будет гостиная! — говорил он, слегка конфузясь, и советовался насчет цвета обоев.
Пустая комната служила как бы ключом ко всей жизни и личности Ивана Матвеевича. Переступив ее порог, гость начинал понимать, почему в столовой, над оригинальным столом с верхней доской, покрытой плитками тонкой керамики, — на куцем обрывке кабеля болтается единственная лампа в абажуре из Универмага; почему в спальне, перед туалетным столиком, украшенным прибором для маникюра с нефритовыми ручками, в качестве сидения сложены стопкой старые — чуть ли не Константинопольские еще — чемоданы, кокетливо покрытые пестрой вязаной кофтой самой хозяйки; почему, наконец, на карнизах дремучая пыль, а пылесосом забавляется маленькая Буба.
Вырвавшись из эмигрантской нищеты на простор коммерческих удач, Иван Матвеевич немедленно снял квартиру, в рассрочку обставил две комнаты, а когда дошел до третьей, убедился, что с новым положением пришли и новые привычки и что денег решительно не хватало не только на ежемесячные взносы за мебель, пылесос и не известно зачем взятую французскую энциклопедию в полукожаных переплетах, но даже, порой, на газ и электричество. Русская душа не могла уйти в подполье мелкого мещанского расчета, и эмигрантский стиль постепенно овладевал барской квартирой.
Японские сервизы, населявшие буфеты из экзотического дерева, перешли в сорный ящик и заменились стаканами из-под горчицы, вазы для фруктов исчезли без замены, энциклопедия недоуменно пылилась на своей полке, пылесос перешел в окончательное ведение Бубы, и каждого гостя обсасывал с головы до ног, а пустая комната была предоставлена самой себе.
Если телесные потребности таким образом несколько утеснялись, то запросы духа удовлетворялись вполне: гость шел табуном и встречал прием царский; время от времени происходили компанейские выезды в ночной Париж, и время от времени Иван Матвеевич напивался до споров «о Боге и загробной жизни» и до любимой песни о «двенадцати разбойничках», исполнявшейся весьма пронзительным соло — включительно.
Между хозяевами и гостями в этом доме установились своеобразные договорные отношения: и гости, и хозяева приходили и уходили, когда хотели и не всегда одновременно. Случалось, что досужий посетитель, раза три безответно нажав кнопку звонка, лез под коврик — за ключом, открывал дверь, входил в квартиру, наполнял ванну теплой водой, раздевался и — захватив с буфета неизменно бытующую там газету и папиросы — предавался сладостному кейфу. Возвратившиеся хозяева, заметив на кожаном кресле аккуратно сложенный пиджак и несвежий галстук, догадывались, в чем дело — через закрытую дверь ванной здоровались с гостем, обменивались новостями, а иногда и ругались за то, что гость не догадася сварить кофе и выкурил все папиросы. Один шутник уверял даже, что именно так — через дверь ванной — он впервые познакомился с Иваном Матвеевичем и Лидией Васильевной и получил жестокий разнос за то, что не взял к чаю слоеных пирожков из духовки, хотя чай пил не он, а предыдущий и тоже неизвестный посетитель.
В табельные дни, которые у Ивана Матвеевича не всегда совпадали с календарными и располагались в году весьма капризно, запоздавший гость уже в лифте слышал повесть о жизни атамана Кудеяра, исполнявшуюся в квартире Ивана Матвеевича таким усердным и таким нестройным хором, как будто бы там действительно пировали двенадцать разбойников, во всяком случае — музыкальных разбойников.
К полуночи веселье в квартире Секириных разворачивалось во всю необъятную русскую ширь… «Атаман Кудеяр» гремел уже совсем по-разбойничьи; верхние, нижние и боковые жильцы — мелкобуржуазные французские мещане — настойчиво и безуспешно колотили в стены, пол и потолок. Сам Иван Матвеевич на воображаемой эстраде, в углу между двумя буфетами, исполнял с салфеткой танец «умирающего лебедя» и требовал шампанского, чтобы выпить из туфельки двоюродной сестры Лидии Васильевны, к которой явно был неравнодушен. Что происходило потом — все обычно вспоминали по-разному, если вообще были в состоянии что-либо вспоминать. И случилось, что мало привычный к нравам этой странной квартиры посетитель, просыпаясь на другой день после «великого радения», дико таращил глаза, так как вместо привычной обстановки видел себя в совершенно пустой голой комнате, на разостланном прямо на полу тюфяке, в тесном соседстве с полузнакомыми — а то и вовсе незнакомыми — бурно храпящими людьми… В прихожей трещал звонок, гудел пылесос, и Буба голосом озабоченной хозяйки говорила кому-то: