Пропустив, вернее даже — умышленно погасив последнюю возможность смычки с действительностью, эмиграция окончательно стала тонуть во все более и более духовно беднеющей и политически тупеющей фантастике своей собачьей ненависти. И очнувшийся от временного припадка «бессмысленных мечтаний» Александр Петрович, оставив политику, тоже окончательно перешел к очередным делам, т. е. стал просто жить, что, кстати, в это время было всего труднее. Экономический застой навалился вообще на Запад и — в частности — на Францию.
Как всегда в таких случаях, козлом отпущения оказались те, за кого некому было заступиться, в частности — политические эмигранты.
И вот в головокружительной министерской чехарде каждый очередной «премьер на час», заискивая перед парламентом, первым пунктом своей программы объявлял усиление контроля над иностранными рабочими. Проводившие это талантливое и спасительное хозяйственное мероприятие ленивые, праздные, от скуки и шовинизма злые бюрократы придумывали самые кишкомотательные, запутанные и унизительно нелепые процедуры для желающих подтвердить или продолжить свое право на труд (т. е. на жизнь), лишенных всякой материальной и легальной возможности куда-либо переехать апатридов. В эти черные и обидные годы кое-кто покончил с собой, кое-кто, с помощью счастливо найденных добрых друзей и знакомых, переехал подальше, но огромное большинство осталось, притерпелось, приспособилось (порой даже совсем недурно) и — в конце концов — привязалось, как к родной матери, к долго бывшей не слишком жалостливой мачехой, стране. Приспособился и Александр Петрович. Со временем потускнели и стерлись воспоминания о его первой жизни, и даже пресловутая тоска по Родине стала неким сентиментальным призраком, который появлялся порой в самом неожиданном месте, но никакой тени на реальность не отбрасывал. Только Галя никак не могла превратиться в настоящий миф прошлого. Сконцентрированная обидой, как двояковыпуклым стеклом, былая страсть продолжала острой точкой прожигать душу Александра Петровича. На лице случайно встречной, на экране кино, в музыке, в стихах, в тембре незнакомого голоса — нет-нет, да и воскресало нечто, от чего глухо и больно екало сердце, нечто от родинки на одной щеке; светлых с густыми темными ресницами глаз; большого бледно-алого — вечно в движении — с вызывающим блеском белых зубов — рта и большегрудого, нежнокожего, так удивительно сочетавшего застенчивость и бесстыдство, тела. Когда во время войны Александра Петровича вывезли вместе с рабочими французами в Германию и в пределах того промышленного городка, в котором использовался его принудительный труд, стали появляться первые «Осты» — безумная надежда недобитой змеей подняла на дне его души свою ядовитую голову. Однако в этот район никого из родных мест не пригнали.
17. Война и встреча с Родиной
Межу тем война шла своим чередом. Немцы явно проигрывали свою непомерную ставку. Побеждающие союзники, поражая мораль уже отступающей на всех фронтах армии, громили мирное население: бомбили и поливали горящим фосфором все более или менее заметно обозначенные на карте города и городки, вместе со всеми теми им присвоенными «женщинами, стариками и детьми», о горькой судьбе которых еще совсем недавно (при налетых «белых» авиаторов во время испанской гражданской войны) столько горючих слез пролила вся гуманитарная пресса всего свободолюбивого мира. На этот раз гуманисты испугались не на шутку за свою шкуру и окончательно потеряли способность отличать возраст и пол призывной от непризывного. Промышленность, служившая благочестивым предлогом для всей этой демократической резни, страдала, однако, меньше всего: завод Александра Петровича ни разу больше, чем на несколько часов, не останавливался.
Во время бомбардировки — вместе со своим французским отделом, а также невольниками и невольницами других наций — Александр Петрович отсиживался в несокрушимом бункере, который только вздрагивал от разрывов пятитонных бомб.
Но вот дело пошло к занавесу. «Отсиживаться» приходилось все чаще и чаще, и бункер приспособили под постоянное жилье. Сквозь его бетон Александр Петрович слышал, как «музыка войны», меняя содержание и выражение и все время настойчиво приближаясь, превратилась в многочасовую артиллерийскую перестрелку и пулеметную трескотню.