Как бы уравновешивая слегка анархическую свободу мнений составляющих его единиц, Союз усиленно налегал на их формальную организацию: его члены, обязываясь беспрекословным подчинением, входили в получавшие специальное задание «пятерки» и «тройки», над которыми в порядке иерархического увенчания стояли «звенья уполномоченных», «Круг Старшин» и наконец таинственный и загадочный, в составе, известном только посвященным, «Сбор (или Собор) Старейших». Злые языки (а таких было немало) уверяли, что, начиная с «уполномоченных», во всех высших инстанциях Союза заседают преимущественно представители иностранных контрразведок, в постоянном и — как это ни странно — мирном кровосмесительстве с советской агентурой. Все это, разумеется, было злостным преувеличением.
Злопыхателей просто заедала зависть: прочая эмиграция настолько обывательски разложилась, что никакие «Вторые Бюро» ею больше не интересовались и даже стоящего провокатора не к чему было в ней приткнуть.
Конечно, Союз при случае осведомлял иностранцев, но делал это, так сказать, ех officio, без посредства специальных представителей. А что касается советчиков, то — помимо добровольных и бескорыстных, дилетантских осведомителей — им с лихвой хватило бы и одного ответственного «наблюдателя»: во-первых, потому что Союзники, несмотря на примерную дисциплину, как «дети боярские» в конспирации разбирались слабо, во-вторых, потому что они очень любили рассказывать о своей «работе» (и даже прихватывали кое-что из чужой). И, наконец, принимая во внимание действительную эффективность Союза, можно было прозакладывать голову, что даже в самые горячие сезоны один, средней трудоспособности, „наблюдающий» никак не переутомился бы.
И тем не менее, разработанный с рассчетом, по меньшей мере, на старорежимную террористическую дружину, организационный ритуал неизменно и во всех случаях применялся в Союзе со староверческим упрямством. И даже в открытый для «гостей» клуб Союза попасть было не так просто. На входной его двери размещалось в ряд несколько разноцветных электрических кнопок. Некая — то и дело меняющаяся — комбинация их служила «Сезамом» для «своих», но человек посторонний, естественно, нажимал первую попавшуюся и тем настораживал находящегося за дверью дежурного наблюдателя. При помощи особой системы зеркал тот со всех сторон осматривал посетителя и после краткого допроса через дверь и краткого совещания с уполномоченным — впускал гостя в помещение.
По причине острого расстройства личных дел Александр Петрович на клубных собраниях и докладах («Собственность и инициатива», «Инициатива и собственность», «Собственность и культура», «Собственность и творчество» и т. д.) давненько не был и нового «пароля» не знал. Поэтому, поиграв на кнопках как попало, он стал терпеливо дожидаться, когда его впустят. Дверь, однако, открылась очень скоро с довольно крепкой, но дружеской руганью, которой уполномоченный, оторванный от интересной диспозиции фигур на шахматной доске, покрыл неаккуратного и не желавшего своевременно осведомиться о новом «пароле» посетителя.
В помещении клуба со стенами, украшенными боевыми лозунгами и национальными флагами, осенявшими портреты погибших за «Труд и Собственность» Героев, приватных посетителей не было, так как ни собрания, ни доклада не предвиделось. Не было также, к великому сожалению Александра Петровича (всегда кто-нибудь угостит), и буфета, который, как известно, в эмиграции органически сросся с общественностью. В не слишком освещенном зале несколько союзников играли в шахматы, другие читали газеты, а третьи, сдвинув столы на середину (под большую лампу) и вооружившись ножницами, делали вырезки из советской прессы и вкладывали их в особую тетрадь, либо выбирали из разных пачек свою собственную «освободительную» литературу и раскладывали ее по конвертам, на которых тут же — из первой тетради — выписывались адреса.
И Александр Петрович понял, что присутствует на большом сеансе ответственной работы Союза, его беспощадной схватке с большевистским злом. Отыскивая в советской — преимущественно провинциальной — печати «письма в редакцию» с полными адресами отправителей, потерявших воловье терпение обывателей, либо желающих лишний раз выслужиться подхалимов — союзники направляли по этим адресам свою собственную «литературу», т. е. прокламации с призывом к революционной борьбе за «Труд и Собственность» с безбожной властью. По совершенно непостижимым законам марксистской инквизиции эта крамольная литература довольно часто все-таки попадала в страну, но без особого, как будто, эффекта: все получатели, боясь доносов, сдавали тотчас же посылки властям. А большинство, страхуясь на всякий случай, слало, вдобавок, в ближайшие редакции письма, полные благородного пролетарского негодования по поводу мерзких белогвардейских проделок.