Словом, видели все то, что больше никогда увидеть не доведется…
И острая ностальгическая тоска подымалась над Кранцем, как зимний пар над загнанным конем. Александр Петрович хотел было переметнуться на другую сторону улицы, но Кранц как раз посмотрел в его сторону. Возможно, что немец его не увидел, но если видел — диверсия благодарного должника могла бы направить мысли кредитора в нежелательную сторону, и, как древнерусский пленник на половецком аркане, Александр Петрович направился прямо к столику Кранца. Встреченный без всякой душевной теплоты, он поспешил возможно короче и возможно убедительнее рассказать о своей встрече с «рыжим» и о своих поисках «мужей совета».
Кранц слушал сначала явно без интереса и поневоле, но скоро вошел в сюжет и даже — в особо патетических местах — раза два переспросил. Изложив все, что стоило обсуждения, Александр Петрович закончил подлинным криком души:
— Что же мне теперь делать?
Немец пожал плечами.
— Что касается Союза «Труд и Собственность», — серьезно и уже дружески заговорил он, — то, мне кажется, всего правильнее было бы вспомнить Ницше и предоставить мертвым самим погребать своих мертвецов. Ни вы не знаете, ни я не знаю, кто состоит главным пайщиком этого удивительного предприятия. Конечно, это ужасно, что отправляемые с «революционными» заданиями в Советский Союз люди могут быть выданы КГБ раньше, чем поставят ногу на родную землю, но, во-первых, это обычно происходило и до вашего Рыжего, а, во-вторых, иностранные контрразведки, без помощи (т. е. без «задания») которых никуда никого не пошлешь — не менее нас с вами заинтересованы в целости этих людей. Будьте уверены, что им досконально известно, откуда пришел, чем был и чем стал, этот Рыжий, и если что — именно его возьмут на мушку. Однако есть оборотная сторона медали: предположим, что Рыжий, действительно, от самого, что ни на есть, чистого сердца хочет бороться против «коммунии» — куда он мог пойти, кроме Союза? Плохо ли, хорошо ли — «Труд и Собственность» единственная — и последняя — эмигрантская организация, которую можно назвать политической… Вдобавок — она что-то делает… Но мы-то уверены, что раньше Рыжего туда пришел кто-то (быть может, и не один) со «специальным заданием». Так что вопрос может ставиться и так: не Союз спасать от Рыжего, а его самого от его ближайших соседей по Ведущему Органу. Вы понимаете, что я на этом никак не настаиваю, но тем не менее… А если взять прочую эмиграцию, то что он может выдать большевикам? План Сент-Женевьевского кладбища? Или дату «Дня Кадетской Скорби»?
— Да, новее-таки!
— Вот именно — да, и вот именно — все-таки… И больше ничего… Остается одно — чистота риз…
— А что же, по-вашему, их пачкать надо?
— Не возражайте, пожалуйста, по-дамски. Я этого не сказал. И не собираюсь говорить. Но подумали ли вы, что чистоту риз легко соблюдать здесь — за полторы тысячи километров от первого пункта Госбезопасности. А там ваших Рыжих полно. Вся Россия порыжела.
— Значит, сложить руки и покориться? — начал ерошиться Александр Петрович. — Надо же что-нибудь делать!
— Опять дамская диалектика!
— Почему дамская? Раз вам не нравится — значит, дамская?
— Наоборот, — снисходительно усмехнулся Кранц, — дамская диалектика мне, вот именно, очень нравится, но только не в политике…
И как бы показывая, что сеанс окончен, он допил пиво, за которое уже, видно, заплатил, потому что на блюдце со счетом лежала мелочь для лакея, и стал надевать перчатки.
— Вот вы бегали целый вечер и в результате оказываетесь на том же месте, с которого сошли. Это еще лучший вариант той «общественности», которая суматошится только потому, что надо же что-то делать. Могло быть и хуже. Вы могли рассказать о вашем «Рыжем» как раз тому Старшине «Труда и Собственности», который и есть подлинный «наблюдатель».
— Так что же вы мне посоветуете? — одновременно и сдерживаясь, и подлаживаясь, чтоб возможно благочестивее закончить беседу, спросил Александр Петрович.