— Tu viens cheri? — раздался за его спиной предельно призывной полушепот. Это новая полуночница, заметив его дискуссии со столбом и картезианским умом заключив, что данный мужчина вполне созрел как клиент — предлагала ему совместную прогулку в ближайший отель.
Но Александр Петрович помотал категорически пальцем перед носом растерявшейся девушки:
— Никаких cheri! Я скиф и в твою салатницу — плюю!
И с достоинством отклеившись от столба, двинулся дальше. До его дома оставалось не так уж много, но непроизвольные зигзаги увеличили почти вдвое эту короткую прогулку и помогли ночной прохладе еще более снизить давление алкогольных паров в черепной коробке грешника. Страх перед консьержкой сделал остальное, так что по своей лестнице Александр Петрович подымался почти как ни в чем не бывало, сознательно старался не шуметь (в чем отчасти и преуспел) и даже в замочную скважину ключом изловчился попасть всего на четвертой попытке… Под дверью лежало письмо. По маркам — семисвечник и свиток торы — нетрудно было догадаться, что писал Саул Харитонович и писал, как выяснилось, весьма основательно: на четырех убористых страницах. Читать все сейчас же — «в доску» — Александр Петрович, быть может, и хотел бы, но не мог. Поэтому, хватая кое-как пятое через десятое, сообразил, что «святой Ерушалайми» — как и все на этом свете — издали куда привлекательнее, чем вблизи, и заглянул в конец.
«А за молодежь», — кокетничая одесским жаргоном, сбоку страницы приписывал Саул Харитонович, — «так я Вам скажу, что это вылитые «гитлеровцы наоборот». Вы можете себе видеть наших местечковых еврейчиков собирающимися взорвать Советское Консульство, чтобы вызвать «Третью Мировую» и под шумок создать Великий Израиль «от моря — до моря»?! А? Что? Нет, дорогой Александр Петрович! Если бы было не то, что есть, а то, что мы хотели бы, чтобы оно было — так лучше Аккермана и не найти… Особенный еврейско-русский воздух! Блажен, кто им когда-нибудь дышал!.»
— Ага, — торжествующе сказал кому-то Александр Петрович, — это тебе не салатница! — И он прибавил несколько выражений, в светских писаниях обычно заменяемых многоточием. Затем сел на кровать и стал расшнуровывать тесноватые ботинки. Это нехитрое дело — при некоторых обстоятельствах — способно обращаться в Сизифов труд, так что, когда второй ботинок, вдребезги разгромив неврастенически чуткий сон нижнего жильца, грохнулся на пол — Александр Петрович почувствовал, что окончательно устал от условностей цивилизации, и, как был — в полной амуниции, в позе гоголевского удальца на пыльной улице Вольной Сечи Запорожской — раскинулся на постели.
26. Атлантида и… Кудеяр
Лампа на потолке, раскачавшись, описала светящийся круг и стала спирально подыматься в бесконечность, и, обрадовавшись возможности на время развязаться с грузным, обмякшим и хмельным телом, беспутная душа Александра Петровича взвилась было за ней в мировое пространство, но тотчас же, как использовавшая весь запас горючего ракета, замедлилась, остановилась и ринулась вниз на самое дно глухого забвения.
Прислушиваясь к исполинскому храпу лежавшего на спине человека, по комнате, один за другим, на цыпочках проходили ночные часы…
И вот уже предутренняя серость заглянула в окошко…
Не меняя позы, Александр Петрович все еще спал глубоким каменным сном. Наконец, организм его справился с алкогольной отравой, и, словно затопленный кессон, в который накачивают воздух, сознание медленно всплывало со дна небытия. Закрытые глаза забеспокоила все еще горящая прямо над ним лампа, но лежать было так удобно и тело казалось таким тяжелым и бессильным, что поднять руку, а тем более встать — граничило с издевательством над собственной личностью.
И вдруг в дверь вызывающе постучали.
«Ишь, чертова кукла! Когда пневматик прислал!» — думая об Иване Матвеевиче, пробормотал Александр Петрович.
Кое-как приподымаясь и то и дело нелитературно выражаясь, он вырвался из облипающего сна, помотал обалделой головой, мимоходом свалил стул и пошлепал в носках к двери.
Ключа в замочной скважине, однако, не оказалось… И вообще — по всем признакам — это была дверь в квартиру Ивана Матвеевича.
Нисколько не удивляясь, Александр Петрович, по древней привычке, полез под коврик, взял ключ и вошел.
В столовой горел свет, и в зеркале прихожей Александр Петрович увидел, что Буба, в позе торжествующей царицы Тамары, сидит, откинувшись в кресло, и холодной пустотой своих прекрасных глаз следит за стоящим перед ней на коленях и выразительно жестикулирующим Рыжим.