В развлекательную усадьбу Деда Мороза на ледяном краю Вологодской области Луня вынужден был отвезти сына, искупая вину за подаренное на день рождения здание готического хладокомбината. Ни один город еще не удостоился Луниного одобрения — ни напыщенный Петербург, ни снулая Тула, ни иностранный обличьем Калининград, ни даже горячий Рим, краткое посещение которого один-единственный раз выцарапала для семейства супруга. А вот Устюг приглянулся. У него было лицо, сохраненное благодаря малоэтажной застройке и удаленности от раздиравших Москву соблазнов. Здесь Луня нашел то, что тщетно искал в закоулках любимого города — остановившееся время. Слегка игрушечный в своем безыскусном уюте Устюг показался Луне запечатанным в стеклянный шар для хранения на полке, и только таявший на лице пышный северный снег говорил о том, что либо город все-таки настоящий, либо и Луня находится внутри шара. Он, конечно, не рассказывал сыну о своих чувствах, но тот сразу понял, что расплывшийся в улыбке умиления Луня, кажется, впервые готов переехать из Москвы куда-то еще. И если такой город все-таки существовал на свете, почему ему было не укрыться в конце концов в этом стеклянном шаре, где время смирно стоит на месте?
Теща москвоведа тоже подозревала побег, но — в безнравственную эмиграцию. Ведь Луня вечно защищал никчемное и ущербное от нового и крепкого. Он был бесполезным мужем и плохим отцом. Он протестовал — как те, на митингах, лохматые и в узких штанах, низкопоклонники, ненавидеть которых с детства приучен каждый нормальный человек. Он путался под ногами, мешая построить на месте старых домов новые, нужные, в доступных ячейках которых поселятся сотни тещ и будут варить борщи, нянчить внуков и вообще широко жить. Луня был белесым духом московских болот, которые давно надо было осушить, выправить, сделать параллельно-перпендикулярными, как здоровые города просвещенной Европы, которые теща видела иногда из окна туристического автобуса. Вот он и удрал в Европу прогнившую, которая в легкой тещиной голове безболезненно уживалась с той, хорошей и правильной.
Словом, у каждого была своя теория относительно того, куда же подевался Леонид Дмитриевич Лунев, последний человек, влюбленный в Москву. Во дворе говорили, что он стал жертвой киднеппинга, в банковской очереди — что бежал с казенными деньгами, случайно ему для такого дела перепавшими, в поликлинике — что с Луней приключилось спонтанное самовоспламенение, в кружке скрапбукинга (который многие путали с киднеппингом) при местной библиотеке — что он провалился в иное измерение. И только древняя Лунина бабушка видела, что случилось в тот вечер на самом деле.
После ужина, во время которого супруга размеренно пилила Луню, а сын, прокладывая вилкой борозды в картофельном пюре, думал о том, как же он не хочет вырасти похожим на отца, Луня скрылся в своем убежище, чтобы немного прийти в себя и, как обычно, развернуть бабушку лицом к вечерним огням. И сам застыл, очарованный этими огнями, от которых все в глазах постепенно умягчалось и нежно желтело. Сумеречная старая Москва за окном была похожа на великолепное пирожное с умело взбитым кремом, и Луня, распробовав до конца его сливочную нежность, наконец понял с последней ясностью, что никогда не сможет защитить это пирожное от съедения. По крайней мере, не в нынешнем своем состоянии — ограниченный рамками коротенького тела, глухо бьющийся в запертую крышку человеческого сознания. Он не мог вместить в себя Москву, но мог попробовать сам уместиться в ней.
За дверью ждала не излившая еще все свое недовольство супруга, а древняя бабушка смотрела тусклым взглядом Луне куда-то за правое ухо. Он обернулся — за спиной его был настенный ковер. Символ благополучия, над которым теперь принято смеяться, первая карта, по которой он учился ведать Москву. Луня подошел к ковру, тронул извилистую линию орнамента, обернувшуюся под его пальцами Кривоколенным переулком, и почувствовал, как рука проваливается в пыльный ворс и дальше — в рыхлый кирпич, в глубину стены, где пульсировали тайные городские токи. Старый дом, в котором обитал Луня, давно прирос к телу Москвы, стал живым куском непрерывно растущего города. И вместо того чтобы отдернуть руку, Луня медленно опустил в недра дома вторую, а потом нырнул туда целиком, заполняя полости в рассохшейся толще и жадно впитывая память о граммофонах и бомбах, примусах и радиолах, гимнастических палках и чайном грибе — обо всем, что повидал дом на фоне стремительно дряхлеющих людских поколений.