Потусторонний Прокопий торопливо соткался в своем обычном углу в тот самый момент, когда Кузюм уже подумывал стукнуть кого-нибудь из работодателей астрономическим прибором. Семейство, охнув, подалось назад и придавило тихого отпрыска. Кузюм пристально глядел на призрака, выдерживая характер.
— Заче-е-ем… — привычно заныло привидение и смолкло, очевидно, смущенное обилием зрителей.
— Ну, — подбодрил Кузюм.
Прокопий обиженно сверкнул на своего мучителя очами и, переминаясь с ноги на ногу, продолжил:
— Заче-е-ем тебе…
Тут Кузюм вскочил с табурета, бесшумно надвинулся на идрического старичка всем своим изрядным телосложением и прежде, чем Прокопий успел договорить, вложил в его полуистлевшие персты астролябию. Семейство вторично охнуло. Лишившийся, очевидно, дара речи покойник вертел в руках заморский прибор.
— Ну? — торжествующе вопросил Кузюм.
Внезапно, к ужасу купца пятой гильдии и домочадцев, призрачный Прокопий начал увеличиваться в размерах. При этом перекосившийся лик потустороннего деда стремительно наливался красным.
— А-а-а… — гудел растущий старик, переходя в басовый регистр. — А-а-а…
Ткнувшись головой в потолок, увеличенный Прокопий отшвырнул прибор, чудом не попав в орущее на разные голоса семейство, показал огромный кулак невозмутимо наблюдавшему за буйством идрической силы Кузюму и с неизбывной скорбью прорычал:
— А-а-а мне-е-е заче-е-ем астроля-я-ябия-я?!
После чего лопнул, как созревший гриб-дождевик, который также называют в народе «дедушкиным табаком».
— Любопытно, — заметил Кузюм и достал из мешка еще одну ватрушку.
«Отсюда следует: не только при жизни может находить на человека помутнение рассудка, как-то — бред нечленораздельный, сверхмерная подозрительность, беспричинный бабий визг, кликушество и страсть к поеданию щепок, земли или, скажем, мышей», — болтая под столом ногой, выводил в своей тайной тетради, где запечатлевались для потомков Кузюмовы подвиги, верный Клавариадельфус. — «Иногда помутнение настигает и бестелесную субстанцию, что мы видим на примере покойного Прокопия, коему астролябия была и совсем без надобности. Допустим, однако, что и при жизни покойник мог помешаться на астрономических приборах. Купца оный Прокопий боле не беспокоил — видать, обиделся».
Исчезающий город
Конечно, лучше бы ей было оказаться мальчиком. Девочкам многое не то что запрещено, но вроде как неприлично: и короткие волосы, и битые коленки, и желание пнуть вместе с пляжной галькой надутого голубя, и эта потребность бежать, бежать далеко, ото всех, и чтобы с тобой что-нибудь приключалось. Раньше было все равно, а теперь уже засели внутри и говорят бабушкиным голосом глупые советы: не лети сломя голову, подумай о том, красиво ли это, нравишься ли ты, и смотри не порви чудное платье с ягодками, которое купила тебе перед самым отъездом мама… Хотя платье осталось далеко, в гостиничном шкафу, потому что шорты с майкой гораздо удобнее. Конечно, лучше бы ей было оказаться мальчиком, но уж что выродилось, то выродилось — так папа говорит.
Рассвет заливал оранжевым сиропом городок, устроившийся в долине, как в глубокой сковороде, которая еще только-только начинает нагреваться. И от этого немного хотелось маминых оладий, тем более, что и прибрежные ресторанчики уже просыпались. Из кухонь ползли сложносочиненные запахи, а у дверей выставлялись доски с манящими меню: заходи на свой страх и риск, что-то из чего-то на гриле, перец в нос и напиток в подарок!
Но у нее все равно не было денег. Деньги остались в гостинице, где спали в крахмальной белизне родители — оба очень устали вчера, ведь папа тащил такие тяжелые чемоданы, а мама так переживала за все сразу. А гостиница осталась далеко позади, потому что стояла в каком-то крохотном неинтересном поселке, а за ним была гора, а за горой рассыпался по берегу этот замечательный город, и было просто необходимо до него добежать, хотя бы удостовериться, что не нарисованный. Раньше такие города всегда оказывались нарисованными, на открытках или календарях.
Оладьи и ресторанчики вмиг были забыты — вверху, над старой кирпичной стеной, оплетенной вьюнком, замелькала легкая кружевная тень. Она зависала над цветами, опускала в них невидимую иглу и пила нектар. Жаркий восторг подкатил к горлу — колибри! Долетела все-таки из тех мест, где мулаты рассекают мангровые заросли ударами мачете, а на лианах визжат обезьяны.
Не глядя под ноги, каким-то чудом огибая камни и выбоины, она взлетела с пляжа на набережную. Крошечное тельце колибри, окруженное полупрозрачным кольцом бьющихся крыльев, сновало от цветка к цветку так ловко и быстро, что его даже рассмотреть толком не получалось. Но она была опытным ловцом, грозой стрекоз и головастиков. Затаилась, выждала, подпрыгнула — почти получилось, поймала тугую волну воздуха у самых крылышек.