И внезапно услышал за спиной шаги, размеренные и неторопливые. Кто-то приближался, похрустывая камешками.
Никиту прошиб пот, даже по бокам поползли из подмышек противные струйки. Он заставил себя обернуться, несмотря на то, что ему хотелось застыть, затаиться мышью, смотреть в одну точку и надеяться, что его не заметят.
На дороге стояла женщина обыкновенного дачного вида — в растянутой кофте поверх пестрого платья и неубранными, очень светлыми волосами. Она внимательно на него посмотрела, и ее смазанное сумерками лицо дернулось, словно от тика, рванулся вверх правый уголок рта. Всего на мгновение, и снова разгладилось.
— Зачем пришел? — негромко спросила она.
— Да я не… — растерялся Никита. — Это дачи тут у вас?.. Я вообще просто…
— Уходи.
И тут Никита понял, что взмок от не от страха — откуда-то дул, постепенно набирая силу, сухой и очень горячий ветер. Волосы незнакомки колыхались на нем, поднимались от жара вверх, извивались в воздухе белыми змеями. Никита машинально сделал шаг назад и почувствовал, как спружинил под ногой размякший асфальт.
Вновь поднялась со дна памяти мутная взвесь, воспоминания о воспоминаниях, рассыпающиеся при любой попытке вдуматься, разобрать что-то помимо зыбких контуров. И вдруг полыхнуло в тошнотворной круговерти белой молнией: он знает эту женщину. Знает до дна, на ощупь. Кожа сухая и горячая, как ветер. Острые косточки, сырое от пота комковатое одеяло… Под животом нагрубла ни с того ни с сего непрошеная жадная тяжесть.
— Уходи-и-и!..
Ему почудилось, что огонь взревел в ее голосе, окатил его испепеляющей волной, обжег барабанные перепонки. Мир вокруг вспыхнул белым пламенем, оно пожирало дачные домики и деревья, как исполинская пасть, таящая в жерле ослепительное солнечное пекло. И Никита полетел в него, сжавшись в комок, чтобы обуглиться равномерно и сразу, а не выть от нечеловеческой боли, пока достреливает до неупокоенного мозга агония уже сгоревших нервов.
Везомая кошка
В метро водится существо, которое выглядит по-человечьи — округлое, плотное, значительно темное и внушающее мысль о солидности. В толпе, когда сонные недорогие люди едут к своим рабочим или домашним экранам, оно прижимается благовидно к случайной жертве, и из его тела вырастают цепкие хоботки, прокалывающие одежду и впивающиеся в дремлющее мясо. Они высасывают кровь, и впускают в тело слюну с инфекциями, и подрагивают насекомо, но человек лишь смутно негодует на перенаселенность, стоимость продуктов, носителей посторонней культуры, запахи, тех лоснящихся и довольных, что управляют наверху и делают все неправильно, просоленную синтетику и невозможность почесаться.
Кошка его видела, но не имела необходимой версии гена FOXP2 и не могла рассказать, поэтому никто не знал. В первый раз она наблюдала его, просачиваясь меж густых ног в сердцевине вагона, который был пустым и удобным, и вдруг засорился людьми. Прикрывшись газетой, в которой ни буквы не могло прочитать, оно с аппетитом лепилось к обесцвеченному тягучими годами старику, пахнущему сладковато гнилью и вкусно — чесноком. Старик был мутен и слезлив, он обнимал раздутую сумку и смотрел на нее бдительно, поскольку всегда опасался. Больше всего в своей не утяжеленной раздумьями жизни он опасался серьезного, официального, требующего осознания и отчета, поэтому никак не мог умереть — это был акт слишком ответственный.
Старик, помимо прочего, вез в сумке сокровенно мягкую утку с беспомощными желтыми лапками, из которой его дочь намеревалась приготовить неаккуратное подобие блюда для обеспеченных. Дочь была, напротив, жесткая и жилистая, со скорбно-осуждающими славянскими глазами, но внутри цветущая смирением и непригодившейся скромностью. Кошка встречала ее троекратно в своих путешествиях среди ног, раскрошенного мрамора, грохота, горячего несвежего ветра и тайных закоулков, где пыль свисала нежными сталактитами. Во второй, несудьбоносный раз дочь старика пожертвовала кошке треснувший стаканчик сметаны, который уронила, выходя из магазина. И, глядя, как быстрый язык вонзается в белое, она огорчилась уязвимостью кошки и сметаны, потому что такие вещи ее огорчали всегда. Одним из немногих уцелевших моментов ее детства был тот, в котором она, коротенькая и трепещущая белыми крыльями фартука, расплакалась, заметив среди бантов и гладиолусов беззащитную шею одноклассника.