Эту шею, вспученную кадыком и грубо побритую, теперь уже ничей одноклассник провозил мимо кошки и скорбной кормилицы в разгоряченном поезде. Он смазанно вспоминал о девушке, которую толкнул в переходе, и, храня на двуглавой шишке локтя прохладную мягкость ее задетой случайно правой груди, думал, что так рассеянна она была, как все женщины, от недостатка требовательного мужского внимания. Раздвинув ноги в атавистическом стремлении продемонстрировать доминантность, он раскалялся досадой от того, как все они рассеянны, слабы и несообразительны, потому что незамужем. В том месте, где жужжало «муж», он представлял себя, и колени его разъезжались все шире, зовя хоть кого-нибудь к изголодавшемуся потному бугорку.
Девушка с ушибленной грудью была рассеянна от тревоги. Вот уже несколько дней во встречных расплывчатых лицах вдруг фокусировались черты тех, кого давно унесло в ее прошлое. Она стыдилась прошлого, непродуманного и нелепого, хотя и совершенно обычного, потому что никто еще не гордился душными годами подросткового формирования. Девушка понимала, что одушевленные комочки прошлого чудятся ей в посторонних неслучайно, что где-то дрогнули опутавшие Вселенную струны и вибрация уже ее настигает. И больше всего она боялась, что где-нибудь в автобусе или в кино обнаружит факт близкого существования человека с широким переносьем и пронзительными глазами мучимого пионера, к которому когда-то испытала изнуряющую подростковую любовь. Столкнувшись с ничьим одноклассником, она рассердилась и вынырнула из тягучих предчувствий. И, делая глубокий вдох после затянувшегося погружения, увидела напротив человека с широким переносьем и разбавленными временем глазами пионера-перестарка.
Нежелательный возлюбленный был багров от поездной духоты, а среди его некогда обильных волос детской попкой проглядывал беззащитный скальп. Смотрел он все так же обличающе, цепко подмечая и осуждая все, что не соответствовало роившимся в его голове нормам и правилам, по которым в юности он мечтал построить справедливый, дерзко улыбающийся мир. Он скользнул взглядом по неузнанной пассажирке, из прошлого которой невольно всплыл, осудил и ее тоже, достал вязальные спицы и продолжил, вздрагивая подгубным волосяным клинышком на каждой петле, создавать что-то васильково-синее, с ровнейшим лыжным орнаментом. По вагону прокатилась улыбка — одна на всех, смущенная и тщательно скрываемая, а пассажирка, осторожно распрямив плечи, подумала: «Восхищена твоей изобретательностью, Бог».
На ее внутренний шепот повернулись уши нескольких тайных зверьков, живущих в тоннелях метро, среди сплетающейся сосудистой системы кабелей. Они слышат все, кроме грохота поездов, и видят все, кроме себя. Поэтому они не знают, как выглядят, и, возможно, у них совсем нет ушей, и они зря напрягают несуществующие органы, улавливая голоса, музыку и кусочки мыслей задолго до того, как мимо пронесется бесшумный поезд. От вагонной тряски мысли крошатся, как печенье в пакете, и до зверьков долетают лишь осколки, маня недосказанностью и озадачивая. А если поезд начинен безрадостной женщиной, несущей во чреве эмбрион взрыва, тайные зверьки тревожно стучатся лапками или тем, что заменяет им лапки, в железные синие бока.
Кошка знала, каковы на вкус зверьки, которые не знают, как они выглядят. Они были как жирные, отъевшиеся в поверхностных магазинах мыши, и немного отдавали плавленым сырком. Плавленым сырком кошку иногда кормил человек в яркой подземной униформе, с лицом, как будто натертым рыжим пустынным песком. Ему полагалось выгнать кошку, но он гладил ее жестким ботинком, ленясь наклониться и тронуть пыльную шкурку рукой, а один раз позволил подремать в своей норе. Признательная кошка долго шуршала языком по своему трехцветному меху, намывая в нору счастье, но человек в подземной униформе не стал смотреть. Он ушел на другой конец станции, где от холодных и серых, будто из грязного льда, стен отскакивали звонкие причитания пожилых брата и сестры, у которых самостоятельно уехала куда-то на поезде сумка.